После паники, день первый.

Мы все еще разыскиваем и возвращаем в зверинец животных. Очень многих уже поймали, но горожан все это время держат в страхе не они, а те, что пока не нашлись. Пока мы недосчитываемся большинства кошачьих и медведя.
Сразу после ланча нас вызывают в местный ресторанчик. Прибежав туда, мы обнаруживаем, что под раковиной, дрожа от ужаса, прячется Лео. А рядом с ним жмется не менее перепуганный мойщик посуды. Человек и лев, щека к щеке.
Дядюшку Эла тоже не могут найти, но никто не удивляется. Ведь площадь наводнена полицией. Прошлой ночью обнаружили и унесли тело Августа, теперь полиция ведет следствие. Но ведет на скорую руку, поскольку очевидно, что Августа просто затоптали. Ходят слухи, что Дядюшка Эл не появится, пока не будет уверен, что его не оштрафуют.

После паники, день второй.

Зверинец постепенно наполняется. Шериф приводит к нам железнодорожное начальство и поднимает шум по поводу законов о бродяжничестве. Требует, чтобы мы убрались с путей. И сказали ему, кто тут главный.
К вечеру на кухне заканчиваются припасы.

После паники, день третий.

Ближе к полудню на путях рядом с нами останавливается цирк братьев Несци. Шериф и железнодорожное начальство появляются вновь и оказывают главному управляющему такой прием, как если бы он был королевской особой. Они вместе обходят площадь. Обход завершается сердечными рукопожати¬ями и громогласным смехом.
Когда рабочие «Братьев Несци» принимаются переводить животных и перетаскивать оснащение в свои шатры, даже самые большие оптимисты понимают, что нет смысла отрицать очевидное.

Дядюшка Эл сбежал. Теперь мы все безработные.

Думай, Якоб. Думай.

У нас хватит денег, чтобы отсюда выбраться, но куда? Мы ждем ребенка. Нам нужен план действий. Мне нужна работа.

Я иду в город, отыскиваю почту и звоню декану Уилкинсу. Я боялся, что он меня не вспомнит, но он, кажется, рад меня слышать. Говорит, что часто задавался вопросом, куда я делся и все ли у меня в порядке, и, кстати, где я был последние три с половиной месяца?

Я набираю в легкие побольше воздуха, и, хотя мне кажется, что объяснить будет крайне трудно, слова сыплются из меня сами. Они обрушиваются на собеседника, словно град, вырываются одно вперед другого, а порой настолько перепутываются, что мне приходится вернуться и начать сначала. Когда я наконец умолкаю, декан Уилкинс молчит так долго, что я начинаю беспокоиться, не оборвалась ли связь.
—Декан Уилкинс! Вы на линии? — говорю я в трубку, после чего отнимаю ее от уха и начинаю разглядывать. Размышляю, не долбануть ли ею об стену, но удерживаюсь — на меня смотрит начальница почтового отделения. Точнее сказать, изумленно таращится, ведь она слышала каждое слово. Я отворачиваюсь к стене и подношу трубку к уху.
Декан Уилкинс откашливается, запинается и наконец говорит, что да, конечно же, я могу приехать и сдать экзамены.

Когда я возвращаюсь на площадь, Рози стоит на некотором отдалении от зверинца, а вокруг нее толпится главный управляющий «Братьев Несци», шериф и железнодорожный чиновник. Я припускаю к ним рысцой.
—Что тут, черт возьми, творится? — вопрошаю я, останавливаясь рядом с Рози.

Шериф поворачивается ко мне:
—Вы здесь главный?
—Нет, — отвечаю я.
—Тогда это не ваше дело.
—Это моя слониха. А значит, и дело мое.
—Эта слониха — часть имущества цирка «Братьев Бензини», и я, как шериф, уполномочен от имени и по поручению...
—Черта с два! Юна моя.

Вокруг нас собирается толпа, состоящая в основном из быв¬ших разнорабочих «Братьев Бензини». Шериф и железнодорож¬ный чиновник беспокойно переглядываются.

Вперед выходит Грег. Встретившись со мной взглядом, он обращается к шерифу:
—Парень не врет. Это его слониха. Он бродячий артист. Он только ездил с нами, но слониха его.
—Надеюсь, у вас есть доказательства.

Я красню. Грег пялится на шерифа с откровенной ненавистью. Миг спустя он начинает скрежетать зубами.
—В таком случае, — продолжает шериф с натянутой улыбкой, — попрошу вас не вмешиваться в наши дела.

Я тут же разворачиваюсь к главному управляющему «Братьев Несци». Он явно удивлен.
—Да она вам не нужна, — начинаю я. — Она же тупая, как пробка. Я еще могу заставить ее кое-что сделать, но у вас-то точно ничего не получится.

Он поднимает брови:
—Как-как?
—А ну, попробуйте, пусть она у вас сделает хоть что-нибудь!

Он пялится на меня так, словно у меня на лбу отросли рога.
—Я серьезно, — продолжаю я. — Где ваш слоновод? Пусть попробует. Это совершенно бесполезное животное, ничего не соображает.

Он еще некоторое время на меня глядит, а потом командует:
—Дик, а ну заставь ее что-нибудь сделать.

Вперед выходит человек с крюком.

Я смотрю Рози прямо в глаза. Ну пожалуйста, Рози. Пойми, что здесь происходит. Пожалуйста.
—Как ее зовут? — спрашивает Дик, оглядываясь на меня через плечо.
—Гертруда.

Он поворачивается к Рози
—Гертруда, ко мне. Ко мне, быстро!

Дик повышает голос, в нем звучат резкие нотки.

Рози трубит и начинает размахивать хоботом.
—Гертруда! Ко мне, быстро! — повторяет он.

Рози моргает. Провозит хоботом по земле и останавливается. Изгибает кончик хобота и ногой напихивает туда землю. А потом, подняв хобот повыше, швыряет собранную землю через спину на толпящихся вокруг людей. Среди рабочих раздаются смешки.
—Гертруда, подними ногу, — продолжает Дик, делая шаг вперед, чтобы оказаться около ее холки, и тыча ей в ногу крюком. — Подними ногу.

Рози машет ушами и принимается его обнюхивать.
—Подними ногу! — он тычет ее сильнее.

Слониха улыбается и ощупывает хоботом его карманы, всеми четырьмя ногами прочно стоя на земле.

Слоновод отбрасывает ее хобот и поворачивается к своему боссу.
—Парень прав. Она ни черта не умеет. И как вы ее только сюда привели?
—Вот его спроси, — управляющий показывает на Грега и вновь обращается ко мне. — А что же она тогда делает?
—Стоит в зверинце и берет конфеты.
—И все? — недоверчиво спрашивает он.
—Ага, — отвечаю я.
—Ничего удивительного, что они прогорели, — качает головой он и возвращается к разговору с шерифом. — Так что, вы говорите, у вас еще есть?

Но я больше ничего не слышу, потому что у меня звенит в ушах.

Господи, что же я натворил?

Я потерянно глазею на окна вагона номер 48, размышляя, как бы сказать Марлене, что теперь у нас есть слон, как вдруг она вылетает из двери и спрыгивает на землю, словно газель. И устремляется куда-то бегом, размахивая руками и ногами.

Проследив за ней взглядом, я тут же понимаю, что к чему. Шериф и главный управляющий «Братьев Несци» толкутся около зверинца, улыбаясь и пожимая друг другу руки. А перед
ними выстроены в ряд ее лошадки, которых держат под уздцы рабочие «Братьев Несци».
Когда она до них добегает, управляющий и шериф резко разворачиваются. Я слишком далеко, поэтому особо ничего не слышу, кроме обрывков ее крика — в самом верхнем регистре. Что-то вроде «да как вы смеете», «неимоверная наглость» и «ни стыда, ни совести». Она отчаянно жестикулирует. Через площадь до меня долетают «неслыханный грабеж» и «засудят». Или «посадят»?

Оба таращат на нее глаза в полном оцепенении.

Наконец Марлена умолкает. Скрестив на груди руки, она смотрит на них исподлобья и топает ногой. Мужчины изумленно переглядываются. Шериф поворачивается и открывает рот, но прежде чем ему удается хоть что-то сказать, Марлену вновь прорывает. Она голосит, словно плакальщица, и тычет пальцем ему в лицо. Он отступает, но она от него не отстает. Он весь напрягается и зажмуривается, грудь у него ходит ходуном. Перестав грозить ему пальцем, она вновь скрещивает руки на груди и топает ногой.

Шериф открывает глаза, смотрит на главного управляющего и, выдержав многозначительную паузу, чуть пожимает плечами. Главный управляющий хмурится и поворачивается к Марлене.
Выдержав не более пяти секунд, он отступает и поднимает руки вверх, признавая свое поражение. Да у него на лбу написано: «Сдаюсь!» Марлена упирает руки в боки и ждет, буквально испепеляя его взглядом. Он краснеет и отдает какой-то приказ своим людям, держащим лошадок под уздцы.

Марлена дожидается, пока их отведут обратно в зверинец, и гордым шагом направляется обратно, к вагону номер 48.

Боже правый. Теперь я не просто безработный и бездомный. Теперь у меня на руках беременная женщина, осиротевшая собака, слон и одиннадцать лошадей.

Я возвращаюсь на почту и еще раз звоню декану Уилкинсу. На этот раз он молчит куда дольше. А потом, запинаясь, начинает оправдываться: ему очень, очень жаль, может быть, он и хотел бы мне помочь, и, конечно же, он не возражает, чтобы я приехал и сдал выпускные экзамены. Но он просто не представляет, что делать со слоном.

Вернувшись, я начинаю паниковать. Оставить Марлену и животных здесь и уехать в Итаку сдавать экзамены попросту нельзя. А что, если шериф за это время предаст наш зверинец? Допустим, мы можем на время пристроить куда-нибудь лошадей, Марлена с Дамкой поживут пока в гостинице, но Рози?

Я обхожу площадь по дуге, петляя среди разбросанных тут и там свернутых шатров. Рабочие «Братьев Несци» под наблюдением своего начальника разворачивают части шапито. Похоже, проверяют, нет ли дыр, прежде чем назначить цену.

Когда я поднимаюсь по лесенке в вагон номер 48, сердце у меня бешено колотится, а дыхание учащается. Мне нужно успокоиться и хотя бы ненадолго отвлечься от этих навязчивых мыслей. Так не пойдет. Нет, так не пойдет.

Я распахиваю дверь. К ногам подбегает Дамка и глядит на меня с трогательным выражением — смесью недоумения и благодарности. Она нерешительно виляет обрубком хвоста. Я наклоняюсь и треплю ее по голове.
—Марлена! — зову я, выпрямляясь.

Она выходит из-за зеленой шторы. Вид у нее озабоченный, она ломает пальцы и не смотрит мне в глаза.
—Якоб! Ох, Якоб... Я только что сделала такую глупость.
—Какую? Ты имеешь в виду лошадок? Ничего страшного. Я уже в курсе.

Она тут же поднимает на меня глаза.
—В курсе?
—Я за вами наблюдал. Нетрудно было догадаться, что про¬исходит.

Она краснеет.
—Прости. Понимаешь, я... ну, не могла устоять. И не подумала о том, что делать с ними дальше. Ты же знаешь, как я их люблю — разве я могла смириться с тем, чтобы их забрали?

Он ничуть не лучше Дядюшки Эла.
—Ничего страшного. Я все понимаю, — отвечаю я и некоторое время молчу. — Марлена, мне тоже нужно тебе кое-что сказать.
—Тоже?

Я открываю и закрываю рот, но не произношу ни слова.

Она беспокоится:
—В чем дело? Что случилось? Что-то плохое?
—Я звонил декану в Корнелл, он согласился допустить меня до экзаменов.

Лицо ее проясняется.
—Так это же замечательно!
—А еще у нас теперь есть Рози.
—Кто у нас есть?
—Ну, так вышло — так же, как у тебя с лошадками, — спешу объясниться я. — Мне не понравился их слоновод, и я не хотел, чтобы они забрали ее себе: Бог ведает, чем бы все это закончилось. Я ее люблю, эту слониху Не отдал бы ни за какие коврижки. Ну, и притворился, что она моя. А теперь, похоже, так оно и есть.

Марлена смотрит на меня долго-долго, и наконец — к изрядному моему облегчению — кивает:
—Все правильно. Я ее тоже люблю. Ей и так изрядно досталось, а ведь она заслуживает лучшего. Но это означает, что мы влипли. — Она выглядывает в окно и задумчиво прищуривается. — Придется нам снова идти в цирк. Ничего тут не поделаешь.
—А как? Ведь никто же не берет.
—Ринглинги берут всегда. Если ты действительно того стоишь.
—Считаешь, у нас есть шансы?
—Есть. У нас готовый номер со слоном, а ты ветеринар из Корнелла. У нас просто отличные шансы. Вот только придется пожениться. Они там следят за нравственностью.
—Любимая, я собираюсь жениться на тебе тотчас же, как только на этом чертовом свидетельстве о смерти высохнут чернила.

Марлена бледнеет на глазах.
—Прости, дорогая, — говорю я. — Сорвалось. Я только хотел сказать, что мы обязательно поженимся, даже не сомневайся!

Помедлив, Марлена треплет меня по щеке, а потом берет сумочку и шляпку.
—Ты куда?

Поднявшись на цыпочки, она дарит меня поцелуем.
—Пойду позвоню. Пожелай мне удачи!
—Удачи! — эхом откликаюсь я.

Проводив ее, я усаживаюсь на вагонную платформу и смотрю ей вслед. Она шагает очень уверенно, держа осанку и всякий раз ставя ногу, в точности перед другой. Все до единого мужчины на площади провожают ее взглядами. И я тоже не отвожу глаз, пока она не скрывается за углом здания.

Вернувшись в купе, я слышу удивленные возгласы рабочих, разворачивающих шапито. Один из них отбегает назад, держась за живот, и его рвет прямо на траву. Остальные продолжают глазеть на то, что открылось их взорам. Их босс снимает шляпу и прикладывает к груди. Постепенно все остальные проделывают то же самое.

Я направляюсь к ним, вглядываясь в потемневший куль. Какой он, однако же, большой.

Подойдя поближе, я различаю что-то алое, золотое и черно-белые клетки.

Это Дядюшка Эл. Вокруг шеи у него затянута самодельная удавка.

Ближе к ночи мы с Марленой прокрадываемся в зверинец и уводим к себе в купе Бобо. Что ж, заварил кашу, так не жалей масла.

И ведь вот чем сердце успокоилось. Сидишь тут один-одинешенек в вестибюле, ждешь родственников, а они вовсе не собираются появляться.

И как только Саймон мог забыть! Особенно сегодня. Особенно Саймон — мальчик, который провел первые семь лет жизни у Ринглингов.

Сказать по чести, мальчику-то, должно быть, уже семьдесят один. Или шестьдесят девять?

Господи, как мне это надоело. Когда придет Розмари, надо будет спросить у нее, какой нынче год, и решить этот вопрос раз и навсегда. Как она добра ко мне, эта Розмари. Не выставляет меня на посмешище даже тогда, когда я этого заслуживаю. Должен же знать человек, сколько ему лет.

Просто удивительно, сколько всего я помню как вчера. Скажем, день, когда родился Саймон. Боже, как я был счастлив! Как отлегло от сердца! А как кружилась голова, когда я подходил к ее постели, как я трепетал. И вот мой ангел, моя Марлена: она изможденно мне улыбается и вся светится, а в руках у нее сверток. Лицо у малыша было до того темное и помятое, что он и на человека-то е был похож. Но когда Марлена отки-нула уголок одеяла, и я увидел, что мальчонка рыженький, я чуть концы не отдал от радости. Я, конечно, ни минуты не сомневался, честное слово, хотя я бы в любом случае любил его, холил и лелёял — но тем не менее. Да я чуть в осадок не выпал, когда увидел, что он рыжий!

Я в отчаянии смотрю на часы. Наверняка парад-алле уже окончен. Но это же несправедливо! Все это старичье, не понимающее, что происходит, — там, а я — здесь, в ловушке!

Или нет?

Я хмурюсь и моргаю. И с чего это я взял, что в ловушке?

Смотрю по сторонам: никого. Поворачиваюсь и изучаю вестибюль. Мимо, сжимая в руке карту и глядя себе под ноги, проносится сиделка.

Держась за край кресла, я тянусь за ходунками. По моим расчетам, до свободы что-то около восемнадцати футов (5,5 м). Конечно, потом придется одолеть еще целый квартал, но если у меня получится, держу пари, я застану последние несколько номеров. И финал: пусть он и не стоит целого представления, но явно лучше, чем ничего. По моим жилам разливается тепло, и я усмехаюсь. Может, мне и за девяносто, но кто сказал, что я беспомощен?

Когда я подхожу к стеклянным дверям, они раздвигаются. Ну, и на том спасибо: с обычной дверью я бы на ходунках не справился. Я же не очень хорошо держусь на ногах. Ну и пусть. Мне и так неплохо.

Выйдя на тротуар, я останавливаюсь: солнце бьет прямо в глаза.

Как давно я не был в большом мире! Рев двигателей, лай собак, автомобильные гудки — да от всего этого просто дыхание перехватывает. Пешеходный поток обтекает меня, словно вода в реке — камень. Никому и дела нет до того, что старик в тапочках стоит посреди тротуара прямо перед домом престарелых. Но сиделки меня запросто могут заметить, стоит им выйти в вестибюль.

Я поднимаю ходунки, сдвигаю на несколько дюймов влево и снова опускаю. Пластиковые колесики скребут о бетон, от этого звука у меня кружится голова. Ведь это же настоящий шум, чуть ли не осязаемый — это вам не поскрипывание резиновых туфель. Сам я волочусь за ходунками и наслаждаюсь шарканьем собственных тапочек. Повторяем еще дважды — и дальше по прямой. Ну, не высококлассный ли разворот в три приема?

Главное — не спешить. Если я упаду, вот будет ужас. Паркета здесь нет, продвижение приходится измерять размером собственных ног. Шагнув, я ставлю пятку вровень с носком другой ноги. Каждый шаг — десять дюймов (25 см). Время от времени я останавливаюсь и смотрю, много ли осталось. Что ж, медленно, но верно. С каждым разом пурпурно-белый полосатый шатер все приближается.

Через полчаса, всего с двумя остановками, я почти достигаю цели и уже чувствую вкус победы. Я малость не в себе, но стою на своих двоих устойчиво. Прицепилась ко мне, правда, одна тетка — но, к счастью, удалось от нее избавиться. Не могу сказать, чтоб гордился этим: вообще-то обычно я так не разговариваю, особенно с женщинами, но, черт возьми, нельзя же было, чтобы какая-то назойливая доброжелательница сорвала мои планы. Ноги моей не будет в этой богадельне, прежде чем я не увижу хотя бы конец представления, и будь проклят всякий, кто мне помешает. Если прямо сейчас меня поймают
сиделки, я устрою скандал. Подниму шум. Стану к ним цепляться и заставлю позвать Розмари. Увидев мою решимость, она отведет меня на представление. Отведет, даже если пропустит часть своей смены — в конце концов, это ее последняя смена.

Бог ты мой… И что я только буду делать, когда она уедет? Стоит вспомнить о ее неизбежном отъезде, и меня одолевает печаль. Но на смену печали тут же приходит радость: я уже так близко, что слышу музыку, доносящуюся из шапито. Ах, эти сладкие, сладкие звуки цирковой музыки! Я прикусываю язык и тороплюсь. И вот я почти у цели. Еще несколько ярдов — и...
—Эй, папаша! Куда это вы?

Я ошеломленно останавливаюсь. Поднимаю глаза. За билетной стойкой маячит парнишка в обрамлении пакетов с розовой и голубой сахарной ватой. На стеклянном прилавке перед ним сверкают игрушки. На брови у него кольцо, в нижней губе — шпилька, а на каждом плече по татуировке. И даже ногти он в черный цвет выкрасил.
—А ты как думаешь, куда? — сердито спрашиваю я. У меня нет времени на разговоры: я и так уже достаточно пропустил.
—Билеты у нас по двадцать баксов.
—Но у меня нет денег.
—Значит, никуда вы не пойдете.

Я до того поражен, что не могу подобрать слов, и тут за моей спиной появляется еще один человек. Он постарше, чисто выбрит и хорошо одет. Держу пари, это управляющий.
—В чем дело, Расс?

Парнишка тычет в меня пальцем.
—Этот старикан пытался промылиться без билета.
—Промылиться! — восклицаю я, пылая праведным гневом.

Едва взглянув на меня, управляющий поворачивается к парнишке.
—Ты что, Расс, совсем сдурел?

Расс хмурится и опускает глаза.

Управляющий с благосклонной улыбкой обращается ко мне:
—Сэр, я буду счастлив видеть вас на нашем представлении. Может быть, вы предпочтете кресло-каталку? Тогда нам не придется искать для вас место получше.
—Я бы не отказался, спасибо, — отвечаю я, чуть не плача от облегчения. Перепалка с

Рассом вывела меня из себя: неужели я проделал весь этот путь для того, чтобы меня завернул подросток со шпилькой в губе? Страшно подумать. Но теперь-то все в порядке. Я не только добрался до места назначения, но, быть может, меня еще и посадят у манежа!
Зайдя за шатер, управляющий возвращается с обычным больничным креслом-каталкой. Он помогает мне сесть и везет ко входу, а я наконец позволяю своим ноющим мышцам расслабиться.
—Не обращайте внимания на Расса, — говорит он. — Несмотря на всю эту мишуру, он хороший мальчик, пусть и не без странностей: представляете — пить пьет, а отливать не отливает.
—В мое время за билетной стойкой работали одни старики. Так сказать, конец пути.
—Вы служили в цирке? — спрашивает он. — А в каком?
—Даже в двух. Сперва в «Самом великолепном на земле цирке Братьев Бензини», — гордо отвечаю я, смакуя каждый слог, — а потом у Ринглингов.

Кресло останавливается. И вот он уже вновь передо мной.
—Как, вы работали у «Братьев Бензини»? А в каком году?
—Летом 1931-го.
—И вы были там во время той самой паники?
—А то как же! — восклицаю я. — Черт возьми, в самой гуще событий. Прямо в зверинце. Я был цирковым ветеринаром.

Он недоверчиво на меня таращится.
—Не может быть! Если не считать пожара в Хартфорде и железнодорожной катастрофы, погубившей цирк Гагенбека-Уоллеса, это ведь самое известное из цирковых бедствий всех времен и народов.
—Да, это было нечто. Я помню все как вчера. Черт возьми, я помню все лучше, чем вчера!

Он моргает и протягивает мне руку:
—Чарли О'Брайен Третий.
—Якоб Янковский, — представляюсь я, пожимая ему руку. — Первый.

Чарли О'Брайен смотрит на меня долго-долго, прижав к груди руку, словно давая обет.
—Мистер Янковский, мы немедленно отправляемся в шапито, иначе вы ничего не застанете. А потом прошу вас оказать мне честь выпить со мной в моем вагончике. Вы ведь живая история! Неужели я услышу о той катастрофе из первых уст? В общем, рад буду видеть вас у себя после представления.
—Я с удовольствием, — отвечаю я.
Он вытягивается во фрунт и возвращается за кресло.
—Стало быть, договорились. Надеюсь, представление вам понравится.

«Прошу вас оказать мне честь!»

Он везет меня прямо к манежу, а я благостно улыбаюсь.

Представление закончилось — просто восхитительное представление, скажу я вам, хотя и без размаха «Братьев Бензини» и тем более Ринглингов, но это и понятно: туг нужен целый поезд.

Я сижу за пластиковым столиком в потрясающе оборудованном доме на колесах, потягиваю не менее потрясающий виски — «Лафрог», если мне не изменяет память, — и разливаюсь соловьем. Рассказываю Чарли обо всем подряд: о родителях, о романе с Марленой, о том, как погибли Верблюд и Уолтер. Рассказываю, как полз ночью через весь поезд с ножом в зубах, замышляя убийство. Рассказываю о сброшенных с поезда, о панике, о том, как задушили Дядюшку Эла. И, наконец, о том, что сделала Рози. Я не задумываюсь ни на минуту. Лишь открываю рот — и слова сами слетают с языка.

Облегчение не заставляет себя ждать. Долгие годы я держал все это в себе. Пожалуй, меня должна была бы захлестнуть вина, ведь это же предательство, но на деле, глядя на одобрительно кивающего Чарли, я чувствую себя очистившимся от грехов. Или даже искупившим их.

Я до сих пор не могу сказать наверняка, знала ли Марлена: в зверинце в тот миг творилась полная неразбериха, и непонятно было, что она видела, а сам я никогда не поднимал этого вопроса. Да я и не мог — боялся, что она станет иначе относиться к Рози, а по правде говоря, и ко мне самому. Да, Рози могла убить Августа, но и я желал его смерти.

Поначалу я молчал, чтобы защитить Рози — ведь она, без сомнения, нуждалась в защите, в те дни слонов казнили нередко, но почему я не рассказал Марлене? Может быть, она и охладела бы к Рози, но едва ли стала бы хуже с ней обращаться. За все время, что мы были женаты, у меня был от нее только один секрет, да так навсегда и остался. С годами сам секрет теряет смысл. Но то, что он у вас есть — отнюдь.

Услышав мою историю, Чарли не приходит в ужас и не принимается меня осуждать. Облегчение мое столь велико, что на панике рассказ не заканчивается. Я выкладываю ему, как мы работали у Ринглингов и как ушли после рождения третьего ребенка. Марлене с избытком хватило жизни на чемоданах — судя по всему, захотелось свить собственное гнездышко, да и Рози старела. К счастью, той весной штатный ветеринар Брукфилдовского зоопарка в Чикаго отдал Богу душу, и я оказался бесспорным кандидатом на его место. Ведь у меня был не только семилетний опыт работы с экзотическими животными и просто-таки отменный диплом. У меня был слон. Мы купили дом в сельской местности — в достаточном удалении от зоопарка, чтобы позволить себе держать лошадей, но не слишком далеко, ведь иначе ездить на работу было бы истинным мучением. Лошади старели, но Марлена и дети время от времени на них катались. Конечно же, мы взяли с собой и Бобо. С годами он стал доставлять больше беспокойства, чем все дети вместе взятые, но мы его все равно любили.

О, это были лучшие дни, безмятежнейшие годы. Бессонные ночи, плачущие дети. Дом, который выглядел порой так, как если бы по нему пронесся ураган. Пятеро детей, шимпанзе, а у жены такой жар, что она не встает с постели. За вечер у меня четырежды могло убежать молоко, от пронзительного визга раскалывалась голова, а из-за трений с полицией приходилось брать на поруки то одного сына, то другого, а как-то раз и Бобо. И все равно это были хорошие годы, просто замечательные.

Но время идет. Только что мы с Марленой были по уши во всех этих семейных делах — и вот уже дети время от времени берут машину покататься, а потом один за другим поступают в колледж и разъезжаются по городам и весям. И вот я здесь. Мне за девяносто, и я одинок.
Чарли, храни его Господь, слушает меня с неподдельным интересом. Взяв бутылку, склоняется ко мне. Но когда я протягиваю ему стакан, в дверь стучат. Я отдергиваю руку, как от огня.

Чарли соскальзывает со скамейки и выглядывает в окошко, двумя пальцами отодвинув занавеску в шотландскую клетку.
—Вот черт! Легавые. Хотел бы я знать, что случилось.
—Это за мной.

Он строго и пристально смотрит на меня.
—Что?
—Это за мной, — повторяю я, стараясь не отводить взгляда. Задачка не из легких: ведь у меня нистагм — последствия давней контузии. Чем больше я стараюсь не отводить взгляда, тем сильней глаза дергаются туда-сюда.

Чарли опускает занавеску и идет к двери.
—Добрый вечер! — слышится из-за двери низкий голос. — Мне нужен Чарли О'Брайен.

Говорят, он обычно здесь.
—Вот он я. Чем могу служить?

Нам нужна ваша помощь. Из дома престарелых, здесь недалеко, ушел старик. Служители полагают, что он мог пойти сюда.
—Ничего удивительного. Цирк нравится и детям, и старикам.
—Да. Конечно. Но дело в том, что ему девяносто три, и он очень слаб. В приюте надеялись, что после представления он вернется сам, но прошло уже несколько часов, а от него ни слуху ни духу. Они здорово беспокоятся.

Чарли весело подмигивает копу.
—Даже если он и приходил, едва ли он все еще здесь. Нам вот-вот сниматься.
—А вы сегодня видели кого-нибудь, кто подходил бы под это описание?
—О, да. И немало. Целая куча семейств со своими предками.
—А старик без провожатых?
—Не заметил, но ведь у нас так много зрителей, что в конце концов глаз замыливается.

Полицейский просовывает голову в вагончик и с заметным интересом принимается разглядывать меня.
—А это кто?Кто? Он? — Чарли машет рукой в мою сторону. –
—Да.
—Это папа.
—Вы позволите мне войти?

Чуть помедлив, Чарли делает шаг в сторону:
—Ну конечно, чувствуйте себя как дома.

Коп забирается в вагончик. Он такой длинный, что ему приходится втягивать голову в плечи. У него выступающий подбородок и невозможно крючковатый нос. А глаза посажены близко-близко, как у орангутана.
—Здравствуйте, сэр, — говорит он, приблизившись ко мне, и, скосив глаза, принимается меня изучать.

Чарли бросает на меня быстрый взгляд.
—Папа не говорит. Пару лет назад у него был сильнейший инсульт.
—А почему он тогда не дома?
—Его дом здесь.

Я опускаю нижнюю челюсть, чтобы она как следует подрожала. Тянусь трясущейся рукой за стаканом и чуть не опрокидываю его. Чуть — потому что было бы стыдно опрокинуть такой чудесный виски.
—Папочка, давай я тебе помогу, — подскакивает ко мне Чарли. Присев на скамейку рядом со мной, он берет стакан и подносит к моим губам.

Я высовываю кончик языка, словно попугай, и касаюсь им кусочков льда. Они скатываются мне прямо в рот.

Коп за нами наблюдает. Я не смотрю на него, но вижу краем глаза.

Чарли ставит мой стакан на место и кротко смотрит на копа.

Понаблюдав некоторое время, коп прищуривается и оглядывает помещение. Чарли побледнел как полотно, а я старательно пускаю слюни.

Наконец коп подносит руку к козырьку.
—Благодарю вас, джентльмены. Если увидите беглеца, пожалуйста, дайте нам знать. Он уже не может обходиться сам.
—Даже не сомневайтесь, — отвечает Чарли. — Если хотите, можете осмотреть наш участок. Я попрошу, чтобы мои ребята тоже его поискали. Будет ужасно, если с ним что-то случится.
—Вот мой номер, — говорит коп, протягивая Чарли визитную карточку. — Звоните, если что узнаете.
—Непременно.

Коп напоследок оглядывает вагончик и направляется к двери:
—Что ж, спокойной ночи.
—Спокойной, — отвечает Чарли, провожая его к двери. Заперев ее, он возвращается к столу, садится и наливает нам еще по порции виски. Отхлебнув понемногу, мы сидим и молчим.
—Вы не передумали? — наконец спрашивает он.
—О, нет.
—А как у вас со здоровьем? Без врачей обойдетесь?
—Конечно. Со мной все в порядке, я просто состарился. Полагаю, со временем и эта проблела решится.
—А как быть с вашими родственниками?

Я отхлебываю еще глоток виски, закручиваю почти пустой стакан между ладонями и осушаю его.
—Отправлю им открытку.

Взглянув на него, я понимаю, что ляпнул не то.
—Ну, что вы. Я их люблю и знаю, что они тоже меня любят. Но я перестал быть частью их жизни. Так, вишу у них на шее. Потому-то мне и пришлось сегодня топать сюда самому. Обо мне просто забыли.

Чарли хмурит брови. Явно сомневается.

Не видя иного выхода, я продолжаю:
—Мне девяносто три. Терять уже нечего. Заботиться о себе я могу и сам. Кое в чем, конечно, помощь мне нужна, но в целом я справляюсь. — Я чувствую, как глаза мои наполняются слезами, и пытаюсь придать своему одряхлевшему лицу хоть сколь-нибудь волевое выражение. Я не нюня, боже упаси. — Возьмите меня с собой. Я буду продавать билеты. Расс молод, он может делать что угодно. Дайте эту работу мне. Я до сих пор неплохо считаю и обещаю не обсчитывать зрителей. Ведь вашему цирку ни к чему «грязные» деньги, верно?

Взор Чарли затуманивается. Вот ей-богу.

Так что я продолжаю ковать железо, пока горячо.
—Если меня поймают — что ж, значит, поймают. А если нет, то в конце сезона я позвоню им и вернусь. А если со мной что-то случится, позвоните им сами — и они меня заберут. Чем плохо.

Чарли глядит на меня в упор. Я никогда и ни у кого не видел столь серьезного выражения лица.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть — что-то он не отвечает — семь, восемь, девять — неужели он отправит меня обратно, впрочем, имеет право, он ведь меня совсем не знает — десять, одиннадцать, двенадцать...
—Ладно, — говорит он.
—Ладно?
—Ладно. Пусть вам будет о чем порассказать внукам. Или правнукам. Или даже праправнукам.

Я аж фыркаю от радости. Чарли моргает и наливает мне еще порцию виски. А подумав, наклоняет бутылку снова. Но я перехватываю ее горлышко:
—Не стоит. Не хочу надраться и сломать бедро.

И принимаюсь хохотать во весь голос, ведь это так безрассудно и так прекрасно, и к тому же иначе я бы непременно впал в совершенно неуместное хихиканье. Кому какая разница, что мне девяносто три? Пусть я старая развалина, но если меня берут, а моя нечистая совесть им не помеха, почему бы мне, черт возьми, не сбежать с цирком?

Чарли не соврал копу. Почему я не дома? Мой дом здесь.

Замысел этой книги возник у меня неожиданно. В начале 2003 года я собирала материал совсем для другой книги, как вдруг в «Чикаго Трибьюн» появилась статья об Эдварде Дж. Келти — фотографе, который в 1920-1930-х годах объездил всю Америку с передвижными цирками. В статье меня больше всего впечатлила фотография, и я даже купила два альбома фотографий старых цирков: «Туда и ступай: Фотографии Эдварда Дж. Келти» и «Странные, сумасбродные, сказочные: Американский цирк глазами Ф. У. Елейзера». Пролистывая их, я попалась. Бросила книгу, которую собиралась писать, и с головой окунулась в мир передвижных цирков.

Начала я с того, что получила список книг, которые стоило прочесть, у архивиста «Мира Цирка» в Барабу, штат Висконсин — именно там проводил зиму цирк братьев Ринглингов. Многие из этих книг уже давно разошлись, но мне удалось найти их у букинистов. А через пару недель я вылетела в Сарасоту, штат Флорида, где находится цирковой музей Ринглингов: там как раз случилась распродажа дубликатов редких книг из коллекции музея. Когда я вернулась, в кошельке у меня недоставало пары сотен долларов, но зато книг я привезла столько, что сама не могла поднять.

Еще четыре с половиной месяца я провела, приобретая знания, необходимые для того, чтобы воздать должное избранной мною теме. Мне пришлось проделать еще три путешествия: я вновь съездила в Сарасоту, побывала в «Мире Цирка» в Барабу и выбралась на выходные в канзасский городской зоопарк вместе с бывшим слоноводом, который учил меня слоновьему языку тела и рассказывал о поведении этих животных.

История американского цирка столь богата, что множество самых необычайных событий, нашедших) отражение в моем романе, я заимствовала либо из рассказов о реальных событиях, либо из анекдотов (а в истории цирка граница между теми и другими весьма размыта). Это байки и о бегемоте в формалине, и о приболевшей четырехсотфунтовой толстухе, которую во время парада возили по городу в клетке для слона, и о слонихе, которая постоянно вытаскивала из земли кол и воровала лимонад, и еще об одном слоне, сбежавшем и пойманном в чужом огороде, истории о льве и мойщике посуды, втиснувшихся под одну и ту же раковину, о главном управляющем, которого прикончили и закатали в шатер, и многие-многие другие. Кроме того, я включила в роман ужасные, но самые что ни на есть реальные трагические события, связанные с ямайским имбирным параличом (Вспышка паралича была спровоцирована загрязнением имбирного экстракта крезилфосфатами, которые использовались в обработке специй.), в период с 1930 по 1933 год унесшим жизни не менее ста тысяч американцев.

А еще мне хотелось бы привлечь внимание читателя к двум цирковым слонихам давних времен, и не только потому, что их история послужила дая меня источником ключевых сюжетных моментов, но и потому, что эти старушки заслужили, чтобы о них помнили.

В 1903 году слониха Топси убила дрессировщика, скормившего ей зажженную сигарету. В те поры цирковым слонам прощали одно-два убийства, коль скоро они не трогали зрителей, но на счету Топси это было третье. Владельцы Топси, которую показывали тогда в луна-парке Кони-Айленда, решили превратить ее казнь в публичное шоу, но объявление о том, что они собираются прибегнуть к казни через повешение, вызвало волну недовольства: в конце концов, разве не было это наказание слишком жестоким? Не лишенные находчивости владельцы Топси обратились к Томасу Эдисону. Эдисон годами «доказывал» опасность открытого его конкурентом Джорджем Вестингаузом переменного тока, время от времени публично казня электрическим током бродячих собак и кошек, а то и корову или лошадь. Но слон — это было что-то новенькое. Эдисон принял вызов. А поскольку электрический стул к тому времени стал официальным способом казни в Нью-Йорке вместо гильотины, общественные протесты прекратились.

Поговаривают, что Топси накормили морковкой с цианистым калием не то во время предыдущей, неудавшейся попытки казни, не то прямо перед казнью электрическим током, но факт остается фактом — Эдисон принес кинокамеру, надел на Топси сандалии с медной обшивкой и пропустил через нее ток напряжением в шестьдесят шесть тысяч вольт на глазах у пятнадцати тысяч зрителей, убив ее за десять секунд. Эдисон, убежденный, что этот трюк окончательно и бесповоротно дис-кредитировал переменный ток, еще долго показывал снятый во время казни фильм по всей стране.

Закончим не столь душераздирающей историей. В том же 1903 году труппа в Далласе приобрела у легендарного Карла Гагенбека слониху по кличке Мамаша. Гагенбек утверждал, что такого умного слона он в жизни не видывал. Новые дрессировщики Мамаши, вдохновленные этим заявлением, взялись за дело, но были жестоко разочарованы, обнаружив, что не могут заставить Мамашу ничего сделать, кроме как ходить туда-сюда. Она оказалась настолько бесполезной, что «ее постоянно пере-брасывали от одного цирка к другому». Когда Гагенбек навестил Мамашу в одном из ее пристанищ, он крайне огорчился, что слониха оказалась настолько тупой, и сказал ей об этом по-немецки. И тут до всех внезапно дошло, что Мамаша только по-немецки и понимала! Совершив это открытие, Мамашу выдрессировали по-английски — тогда-то и! началась ее блестящая карьера. Слониха скончалась в 1933 году в весьма преклонном возрасте — восьмидесяти лет от роду, в окружении друзей и товарищей по труппе.
Топси и Мамаша — вам посвящается...