Кинко отбрасывает одеяло и вскакивает. Росту в нем не больше четырех футов, а то и меньше. Он потягивается, зевает, причмокивает и принимается чесать голову, подмышки и промежность. Собака прыгает у его ног, бешено виляя обрубком хвоста.

—Иди сюда, Дамка, девочка моя! — говорит он и берет ее на руки. — Хочешь погулять? Дамка хочет погулять?

Он целует собаку в коричнево-белый лоб и пересекает комнату.

Я смотрю на него из угла, со своей скомканной попоны.
—Кинко?

Если бы он не хлопнул дверью с такой сокрушительной силой, я бы подумал, что он меня не слышал.

Мы стоим на запасных путях прямо за Передовым отрядом, который, судя по всему, здесь уже не первый час. Палаточный город уже воздвигнут, к радости слоняющихся вокруг зевак. На крыше Передового отряда сидит целая куча ребятишек, наблюдающих за происходящим горящими глазами. Их родители толпятся внизу, держа за руки малышей и показывая им понаехавшие в город чудеса.

Из спальных вагонов основного состава вылезают рабочие, зажигают сигареты и тянутся через площадь к кухне. Оранжево-синий флаг полощется на ветру, а из котла поднимается пар — стало быть, завтрак уже ждет.

Из куда более удобных спальных вагонов в хвосте поезда выбираются артисты. Налицо иерархия: чем ближе к хвосту, тем лучше вагоны. Из вагона прямо перед тормозным выходит сам Дядюшка Эл. А мы с Кинко, невольно замечаю я, ближе всех к тепловозу.

—Якоб!

Я оборачиваюсь. Ко мне спешит Август. На нем накрахмаленная рубашка, подбородок чисто выбрит, а прилизанные волосы явно несут на себе следы расчески.

—И как у нас сегодня дела, мальчик мой?
—В порядке, — отвечаю я. — Только подустал.
—А наш маленький тролль тебя не донимал?
—Нет, нисколько.
—Вот и славно, — он потирает руки. — Ну что, пойдем взглянем на лошадку? Вряд ли там что-то серьезное. Марлена так с ними нянчится! А вот и она. Поди-ка сюда, дорогая! — кричит он. — Хочу познакомить тебя с Якобом. Он твой поклонник.

Я чувствую, как краснею.

Она останавливается рядом с Августом и улыбается мне, едва только тот отворачивается к вагонам для перевозки лошадей.

—Приятно познакомиться, — говорит Марлена, протягивая мне руку. Даже вблизи она удивительно похожа на Кэтрин: тонкие черты лица, эта фарфоровая бледность, россыпь веснушек на переносице, блестящие голубые глаза, а волосы лишь самую малость темнее, чем у блондинок.

—И мне тоже, — отвечаю я, с ужасом осознавая, что два дня не брился, что одежда моя перепачкана в навозе, и что пах¬нет от меня, увы, не только навозом.

Она едва заметно вскидывает голову.
—Скажите, а мы не виделись вчера? В зверинце?
—Едва ли, — инстинктивно вру я.
—Да точно виделись. Прямо перед представлением. Помните, тогда еще захлопнулась клетка с шимпанзе.

Я бросаю взгляд на Августа, но он смотрит в другую сторону. Она перехватывает мой взгляд и, кажется, все понимает.
—А вы не из Бостона? — спрашивает она, понизив голос.
—Нет, и никогда там не был.
—Гм, ваше лицо показалось мне знакомым. Ах да, — продолжает она громко, — Агги рассказывал, что вы ветеринар.

Услышав свое имя, Август поворачивается к нам.
—Нет, — говорю я, — то есть не совсем.
—Это он скромничает, — говорит Август. — Пит! Эй, Пит!

Группа рабочих приделывает к вагону для перевозки лошадей сходни с бортиками. На зов откликается высокий темноволосый рабочий:
—Да, шеф?
—Выгрузи-ка остальных лошадок и приведи нам Серебряного, а?
—Будет сделано.

Выведя одиннадцать лошадей, пять белых и шесть воро¬ных, Пит снова заходит в вагон и тут же возвращается.
—Серебряный отказывается идти, сэр.
—Так заставь, — говорит Август.

—Нет-нет, ни в коем случае, — встревает Марлена, бросив на Августа сердитый взгляд, и, поднявшись по сходням, исчезает в вагоне.

Мы ждем снаружи, слушая страстные мольбы и пощелкивания языком. Через несколько минут она появляется в дверном проеме, ведя за собой арабского жеребца с серебряной гривой.

Шагая перед ним, Марлена что-то шепчет и цокает языком, а он вздымает голову и отступает вглубь вагона. Наконец он спускается вслед за ней, сильно мотая головой, а под конец тянет ее назад с такой силой, что чуть ли не садится.

—Господи, Марлена, ты же говорила, что он лишь приболел, — удивляется Август.

Лицо Марлены становится мертвенно-бледным.
—Ну да, ему слегка нездоровилось. Но вчера все было не так плохо. Он уже несколько дней как прихрамывает, но не настолько же.

Марлена прищелкивает языком и тянет повод до тех пор, пока конь наконец не сходит на насыпь. Он стоит, изогнув спину от боли и пытаясь перенести весь свой вес на задние ноги.

У меня аж душа уходит в пятки. Это же классическая ревматика.
—Как ты думаешь, что с ним? — спрашивает Август.
—Минуточку, — отвечаю я, хотя уверен на девяносто девять процентов. — У вас есть копытные клещи?
—Нет. У кузнеца есть. Может, послать Пита?
—Погодите. Возможно, я обойдусь.

Я сажусь на корточки у левой ноги коня и провожу по ней руками от холки до путового сустава. Конь даже не вздрагивает. Тогда я прикладываю ладонь к передней части копыта. Оно все горит. Большим и указательным пальцем измеряю пульс. Сердце у коня колотится со страшной силой.

—Вот черт, — говорю я.
—Что с ним? — спрашивает Марлена. Выпрямившись, я протягиваю руку к копыту Серебряного.

Но конь не отрывает ногу от земли.
—Давай-давай, дружок! — тяну я к себе его копыто. Наконец он поднимает ногу. Подошва опухла и потемнела,
по краю идет красная полоска. Я тут же опускаю копыто на землю.
—Конь у вас захромал.
—Боже праведный! — Марлена зажимает рот ладонью.
—Что? — переспрашивает Август. — Что с ним стряслось?
—Захромал, — повторяю я. — Так бывает когда соединительная ткань между копытом и копытной костью разрушается, и копытная кость поворачивается в сторону подошвы.
—А теперь на нормальном человеческом языке. Дело плохо?

Я перевожу взгляд на Марлену, которая не отнимает ладони ото рта.
—Да.
—А вылечить сможешь?
—Надо укутать его потеплее и сделать так, чтобы он не касался ногами земли. И кормить только травой, а не овсом. И избавить от работы.
—Но вылечить-то сможешь?

Я медлю, вновь украдкой взглянув на Марлену.
—Неуверен.

Август глядит на Серебряного и недовольно пыхтит.
—Так, так, так, — гудит позади знакомый голос. — А вот и наш собственный звериный доктор!

Напоказ помахивая тростью с серебряным набалдашником, к нам приближается Дядюшка Эл в малиновом жилете и штанах в шахматную клетку. За ним тянется группка прихвостней.
—И что говорит наш коновал? Вылечил лошадку-то? — жизнерадостно спрашивает он, остановившись прямо передо мной.
—Не вполне, — отвечаю я.
—А в чем дело?
—Тут все ясно, он захромал, — поясняет Август.
—Он что? — повторяет Дядюшка Эл.
—Копыта не в порядке.

Наклонившись, Дядюшка Эл разглядывает копыта Серебряного.
—А по-моему, все с ними в порядке.
—Не все, — говорю я.

Он поворачивается ко мне:
—И что ты предлагаешь?
—Отправить его отдыхать и заменить овес на траву. Больше мы особо ничего не можем.
—Об отдыхе даже не заикайся. Это же ведущая лошадь!
—Если заставить эту лошадь работать, копытная кость будет вертеться до тех пор, пока не проткнет подошву, и тогда мы его точно потеряем, — прямо заявляю я.
Дядюшка Эл моргает и смотрит на Марлену.
—И надолго он выйдет из строя?

Я медлю, тщательно взвешивая слова.
—Возможно, навсегда.
—Будьте вы прокляты! — орет он, вонзая трость в землю. — И где, черт возьми, я найду другую такую лошадку в разгар сезона?! — Он оглядывается на своих прихвостней.

Те пожимают плечами, бормочут и отводят глаза.
—Эх вы, балбесы! Зачем я только вас держу? Ладно, ты, — он тычет пальцем в меня. — Ты принят. Вылечи эту лошадку.
—Плачу девять баксов в неделю. Отчитываться будешь перед Августом. Не вылечишь — уволен. Любое замечание — и тоже уволен. — Он подходит к Марлене и похлопывает ее по плечу. — Ну-ну, детка, — ласково говорит он, — не волнуйся. Якоб о нем позаботится. Август, пойди-ка принеси малютке завтрак. Нам пора в путь-дорогу.

Август вскидывает голову:
—Что значит «в путь-дорогу»?
—Ну, мы снимаемся, — отвечает Дядюшка Эл, неопределенно махнув рукой. — Движемся дальше.
—О чем это ты, черт возьми? Мы же только приехали! Даже еще толком не обустроились.
—Планы изменились, Август. Изменились.
Дядюшка Эл со свитой удаляется. Август глядит ему вслед, разинув рот.

По кухне ходят слухи.
—Пару недель назад здесь побывали Братья Карсон. Собрали все сливки.
—Ха, — фыркает кто-то рядом, — обычно это наша работа!

У сковороды с омлетом:
—Власти прознали, что мы везем бухло. Будет облава.
—Облава будет, верно. Но не из-за бухла, а из-за стриптиза.

У котла с овсянкой:
—В том году Дядюшка Эл впарил шерифу поддельный чек, когда платил за место. Копы дали нам два часа, чтобы убраться восвояси.

Сутулый Эзра восседает там же, где вчера, скрестив руки и прижав подбородок к груди. На меня он не обращает никакого внимания.
—Тпру, дружище, — останавливает меня Август, когда я направляюсь за брезентовую перегородку, — куда это ты?
—На ту сторону.
—Ерунда, — говорит он. — Ты цирковой ветеринар. Пойдем со мной. Хотя, признаться, велик искус отправить тебя туда — хотел бы я посмотреть, что они скажут.

Вместе с Августом и Марленой я сажусь за один из нарядно накрытых столиков. В нескольких столиках от нас в компании трех карликов сидит Кинко, а у ног его крутится Дамка. Свесив язык набок, она с надеждой смотрит на своего хозяина. Кинко же не обращает внимания ни на нее, ни на соседей по столу — нет, он пялится прямо на меня, угрюмо двигая челюстями.

—Ешь, дорогая, — говорит Август и подвигает к Марлени- ной тарелке с овсянкой сахарницу. — Не волнуйся. У нас тут настоящий ветеринар.
Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же снова его закрываю.

К нам подходит хрупкая блондинка.
—Марлена, милочка! А ну, угадай, что я слышала!
—Привет, Лотти! — отвечает Марлена. — Понятия не имею. А что случилось?

Лотти присаживается рядом с Марленой и трещит без умолку. Непонятно даже, когда она успевает дышать. Лотти — воздушная гимнастка, а сенсационную новость она узнала, можно сказать, из первых рук — ее партнер слышал, как Дядюшка Эл и антрепренер переругивались перед шапито. Вскоре вокруг нашего стола собирается толпа, и между обрывками пикантных новостей, которыми Лотти обменивается с подошедшими, я успеваю прослушать краткий курс истории Алана Дж. Бункеля и «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини».

Дядюшка Эл — гриф, стервятник, падалыцик. Пятнадцать лет назад он был управляющим бродячего цирка — труппы, состоявшей из измученного пеллагрой (кожное заболевание, дерматит, вызванное недостатком витаминов) сброда, таскавшегося из города в город на жалких клячах с подгнившими копытами.

В августе 1928 года, безо всякого участия дельцов с Уоллстрит, прогорел «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини». У его владельцев просто кончились деньги, и они не смогли перебраться в следующий город, не говоря уже о зимних квартирах. Главный управляющий «Братьев Бензини» вскочил на проходящий поезд, бросив всех и вся — и людей, и снаряжение, и животных.

Дядюшке Элу повезло: он как раз был неподалеку, и ему удалось купить спальный вагон и два вагона-платформы за бесценок у железнодорожников, которые уже отчаялись освободить запасный путь. На платформах отлично поместилась парочка принадлежавших ему ветхих фургонов, а поскольку на вагонах уже была надпись «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини», Алан Бункель решил названия не трогать, а цирк его официально влился в ряды передвижных.

Когда в 1929 году грянул биржевой крах, и большие цирки стали выходить из игры один за другим, Дядюшка Эл просто диву давался, как ему везло. Первыми вылетели в трубу в 1929 году «Братья Джентри» и «Бак Джонс». Год спустя за ними последовали «Братья Коул», «Братья Кристи» и нерушимый «Джон Робинсон». И каждый раз, когда очередной цирк закрывался, Дядюшка Эл был тут как тут, подбирая остатки: где парочку вагонов, где горстку оставшихся без средств артистов, где тигра, где верблюда. И везде у него были лазутчики: чуть только большой цирк начинал испытывать затруднения, Дядюшка Эл получал телеграмму и летел туда на всех парах.

И сейчас «Братьев Бензини» изрядно разнесло. В Мин¬неаполисе Эл подобрал шесть парадных фургонов и беззубого льва. В Огайо — шпагоглотателя и вагон-платформу. В Де- Мойне — костюмерный шатер, бегемота вместе с вагоном и

Милашку Люсинду. В Портленде — восемнадцать тяжеловозов, двух зебр и кузнеца. В Сиэтле — два спальных вагона для рабочих и одного настоящего урода — бородатую женщину. И вот тут-то он возликовал, ибо спит и видит, как бы ему заполучить побольше уродов. Но не рукотворных, нет: скажем, его не интересуют ни мужчины, покрытые с головы до ног татуировками, ни женщины, глотающие по просьбе публики бумажники и лампочки, ни белые девушки с африканскими шевелюрами, ни ловкачи, загоняющие спицы в носовые пазухи. Нет, он жаждет настоящих уродов. Уродов от рождения. Именно поэтому мы направляемся в Жолье.

Только что прогорел цирк Братьев Фокс, и Дядюшка Эл пришел в бурный восторг, ведь у них работал всемирно известный Чарльз Мэнсфилд-Ливингстон, красавец и щеголь, с растущим из грудной клетки паразитическим близнецом по имени Чез. Он похож на младенца со вжатой в ребра головой. Его наряжают в крошечные костюмчики и черные лакированные туфли, и когда Чарльз гуляет, он держит Чеза за ручку. Ходят даже слухи, что крохотный пенис Чеза ведет себя, как у взрослого мужчины.

Дядюшка Эл страстно желает добраться туда, прежде чем Чарльза успеют перехватить. Пусть наши афиши расклеены по всей Саратоге-Спрингз, пусть мы должны были провести здесь два дня, и на площадь только что доставили 2200 буханок хлеба, 116 фунтов масла, 360 дюжин яиц, 1570 фунтов мяса, 11 бочонков квашеной капусты, 105 фунтов сахара, 24 ящика апельсинов, 52 фунта свиного сала, 1200 фунтов овощей и 212 банок кофе, пусть за зверинцем свалены тонны сена, репы, свеклы и прочего корма для животных, пусть сотни горожан толкутся вокруг цирковой площади и наблюдают за происходящим сперва в предвкушении, потом в остолбенении, а теперь уже и с растущим недовольством — несмотря на все это, мы сворачиваемся и уезжаем.

Повара вот-вот хватит апоплексический удар. Антрепренер грозится уволиться. Главный конюх, вне себя от ярости, с вопиющей несдержанностью набрасывается на ни в чем не повинных рабочих из Передового отряда.

Цирковым такая поездка не впервой, и больше всего их волнует, хватит ли на трехдневный перегон до Жолье еды. Работники кухни старательно набивают в поезд как можно больше припасов и обещают при первой же возможности выдать какие-то «коробочки» — видимо, что-то вроде сухого пайка.

Услышав, что нас ждет трехдневный перегон, Август разражается бранью и принимается расхаживать туда-сюда, проклиная Дядюшку Эла и недовольно отдавая нам команды. Пока мы загружаем корм для животных обратно в поезд, Август уходит, чтобы уговорить, а если нужно, и подкупить управляющего кухни, дабы тот согласился поделиться с нами едой, предназначенной для работников цирка.

Мы с Алмазным Джо перетаскиваем из-за зверинца в поезд бадьи с потрохами. Бадьи привезли с местного скотного двора, и их содержимое — вонючее, окровавленное и запекшееся — просто омерзительно. Мы ставим их друг на друга прямо у входа в вагоны для копытных. Тамошние обитатели — верблюды, зебры и прочие травоядные — брыкаются, беспокоятся и всячески выражают свое недовольство, однако выбора у них нет — придется ехать с мясом, поскольку девать его больше некуда. Кошки едут на платформах в парадных клетках.

Как только мы заканчиваем, я отправляюсь искать Августа. Он рядом с кухней, загружает тачку всякой всячиной, которую ему удалось выклянчить у поваров.
—Корм мы загрузили, — говорю я. — А как быть с водой?
—Опорожнить и наполнить бадьи. Водоцистерна наполнена, но на три дня ее не хватит. Нам придется остановиться
по пути. Может, Дядюшка Эл и упрям, как мул, но он не дурак. Рисковать животными не станет. Нет животных — нет цирка. Мясо загрузили полностью?
—Сколько влезло.
—Мясо прежде всего. Если не хватает места, можно повыбрасывать сено. Кошки дороже, чем копытные.
—Мы набили все под завязку. Больше места нет, разве что мы с Кинко куда-нибудь переберемся.

Август медлит, шевеля поджатыми губами.
—Нет, — говорит он наконец, — Марлена не позволит, чтобы мясо ехало с ее лошадками.

Ага, теперь я знаю свое место. Ну, что поделать, если кошки главнее.

Воды в бадьях у лошадей осталось на самом дне. Она помутнела, в ней плавает овес. Но все-таки это вода, так что я выта¬скиваю бадьи наружу, снимаю рубашку и обливаюсь по пояс.
—Что, с легким паром, док? — окликает меня Август.

Я поднимаю голову. С волос ручьями течет вода. Вытерев глаза, я выпрямляюсь.
—Простите. Больше воды я не нашел, а эту все равно собирался вылить.
—Да ты не волнуйся. Не можем же мы ожидать от нашего ветеринара, чтобы он жил как рабочие, верно? Знаешь что, Якоб? Когда доберемся до Жолье, я распоряжусь, чтобы тебе выдавали собственную воду. Артисты и управляющие получают по две бадьи на нос. А если дашь водовозу на лапу, то и побольше, — добавляет он, выразительно пошевелив пальцами. — А еще я поговорю с нашим веревочником, чтобы раздобыл тебе одежду.
—С веревочником?
—Когда твоя мать стирала белье, что она с ним потом делала, а, Якоб?

Я таращу на него глаза:
—Вы хотите сказать, что...
—Ты только подумай: столько добра на веревках — разве ж можно, чтобы оно пропадало впустую?
—Но...
—И думать забудь, Якоб. Если не хочешь знать ответа на вопрос, лучше не спрашивай. И брось мыться этой гадостью. Пойдем со мной.

Он ведет меня через площадь к одному из трех не свернутых покуда шатров. В нем сотни ведер, выстроенных по два, с именами или инициалами по бокам а за каждой парой ведер — дорожные сундуки и вешалки. Тут и там моются и бре¬ются полураздетые люди.
—Вот, — говорит Август, указывая на ведра, — можешь взять эти.
—А как же Уолтер? — спрашиваю я, прочитав имя на одном из ведер.
—О, я знаю Уолтера. Он поймет. Бритва есть?
—Нет.
—У меня есть, вон там, — он указывает вглубь шатра. — В дальнем конце. Увидишь, там мое имя. И поторопись: сдается мне, больше чем на полчаса мы здесь не задержимся.
—Спасибо, —, говорю я.
—Не за что, — отвечает он. — Чистую рубашку найдешь у себя в вагоне.

Когда я возвращаюсь, Серебряный стоит, прислонившись к стене, в соломе по колено. Глаза у него совершенно остекленели, сердце бьется часто-часто.

Остальные лошади пока снаружи, так что мне впервые удается осмотреть вагон изнутри. В нем шестнадцать стойл, отделенных друг от друга перегородками, которые устанавливаются
после того, как в вагон заводят каждую новую лошадь. Если бы в вагон не подселили таинственных — и отсутствующих на данный момент — козлов, в него помещались бы тридцать две лошади.

На краю раскладушки Кинко я нахожу чистую белую рубашку. Стянув грязную, швыряю ее в угол на попону. Но прежде чем надеть свежую, подношу ее к носу и наслаждаюсь запахом хозяйственного мыла.

Застегивая пуговицы, я обращаю внимание на книги Кинко, лежащие на ящике рядом с керосиновой лампой. Заправив рубашку в штаны, присаживаюсь на раскладушку и беру в руки верхнюю книжку.

Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним — сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно — точно такие же были у моего соседа по общежитию.

Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи (Олив, моряк Попай и Вимпи - персонажи популярных американских комиксов, а впоследствии - мультиков) со столь же огромным пенисом.
—Что это ты, черт возьми, делаешь?

Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.
—Положи на место, идиот! — кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. — И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!

Я вскакиваю.
—Знаешь что, парень, — говорит он, вставая на цыпочки и тыча пальцем мне в грудь, — я вовсе не в восторге от того, что тебя ко мне подселили, но у меня нет выбора. Однако в том, что касается моих шмоток, выбор у меня есть.

На его небритом лице цвета свеклы яростно пылают глаза.
—Вы правы, — заикаюсь я. — Простите. Мне не следовало трогать ваших вещей.
—Послушай, ты, мудила. Пока тебя не подселили, я тут жил припеваючи. К тому же я сегодня не в духе. Какой-то засранец уговорил всю мою воду, так что ты ко мне не лезь, а то и до греха недалеко. Может, я и коротышка, но за мной дело не станет.

У меня глаза на лоб лезут. В себя я прихожу не сразу.

Он прищуривается. Окидывает взглядом мою рубашку, свежевыбритый подбородок. И швыряет комикс на раскладушку.
—Что, наш пострел везде поспел?
—Простите. Богом клянусь, не знал, что это ваша. Август сказал, можно ее взять.
—А что можно рыться в моих шмотках, тоже он сказал?

Я цепенею.
—Нет.

Он собирает свои книги и запихивает в ящик.
—Кинко... Уолтер... простите.
—Для тебя — Кинко, парень. Уолтер — это для друзей.

Я забираюсь в угол и усаживаюсь на попону. Кинко помогает Дамке влезть на раскладушку и ложится рядом, до того неотрывно сверля взглядом потолок, что мне кажется, он вот-вот задымится.

Вскоре поезд отправляется. Несколько дюжин гневных горожан бегут за ним вдогонку, швыряя в нас вилами и бейсбольными битами, но, видимо, лишь затем, чтобы было о чем поведать за ужином. Если бы они и в самом деле хотели затеять драку, у них была уйма времени.

Впрочем, я их тоже понимаю: их жены и дети с нетерпением ожидали, когда в город наконец приедет цирк, а сами они, должно быть, с не меньшим нетерпением ждали развлечений иного рода, предлагаемых, по слухам, в одном из дальних шатров. А теперь, вместо того чтобы вкусить чар нашей блистательной Барбары, им придется довольствоваться эротическими комиксами. Да, тут действительно недолго выйти из себя.

Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.

Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.

Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует — должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка — Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?

Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он
не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.

Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.

Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.

Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.

В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.

Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.
—Джо, займись обезьянами, — приказывает он. — Пит, Отис, выведите и рапоите копытных.

Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.
—Только не трогайте Серебряного, — добавляю я.

Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.
—Да, — говорит наконец он, — все правильно. Не трогайте Серебряного.

Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.
Я припускаю за Августом вдогонку.
—Простите, — говорю я, переходя на ходьбу. — У меня и в мыслях не было командовать.

Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.

—Все в порядке, дружок, — весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. — Помоги-ка мне лучше покормить кошек.

Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.
—Боже мой! — я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. — Август, кормить этим кошек нельзя.
—Почему?
—Оно протухло.

Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.
—Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, — продолжаю я.
—Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.
—А?
—До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.
Ответ застревает у меня в горле.

Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.
—Ну, давай, — подталкивает он меня в спину.
—Что?
—Каждому по бадье. Вперед! — поторапливает он.

Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.

В каждой из клеток по два отделения: слева от меня — пара львов, справа — тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.
—Ну, давай же! — не отстает Август.
—А что нужно-то, просто открыть дверй и запихнуть бадьи внутрь?
—Если не придумаешь чего получше.

Тигр — шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг.) великолепного черного, рыжего и белого — поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.
—Можешь начать с Рекса, — Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад-вперед по клетке. — Вот он, слева.

Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из-под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.
—Постой, — говорит Август, указывая на другую бадью. — Не эту. Вон ту.

Разницы я не вижу, но поскольку уже успел убедиться, что с Августом лучше не спорить, повинуюсь.

Заметив меня возле дверцы, лев лупит по ней лапой. Я замираю.
—В чем дело, Якоб?

Я оборачиваюсь. Август весь светится.
—Ты что, боишься Рекса? — продолжает он. — Это же просто котенок-писунишка.

Рекс на миг перестает тереться облезлой шкурой о прутья решетки у входа в клетку.

Дрожащими пальцами я снимаю замок и кладу его на пол. Потом поднимаю бадью и выжидаю. Как только Рекс отворачивается от двери, я ее распахиваю.

Но прежде чем мне удается вывалить мясо, на моей руке захлопываются огромные челюсти. Я ору. Бадья падает на пол, из нее во все стороны разлетаются измельченные потроха. Лев отпускает мою руку и набрасывается на мясо.

Захлопнув дверь и придерживая ее коленом, я проверяю, на месте ли рука. Вроде бы на месте. Вся обслюнявленная, красная, как если бы я обварил ее кипятком, но кожа цела. Миг спустя я осознаю, что Август за моей спиной громогласно хохочет.

Я оборачиваюсь:
—Что с вами такое, черт возьми? Думаете, это смешно?
—Именно, — отвечает Август, даже не пытаясь сдержаться.
—А пошли бы вы куда подальше, — я спрыгиваю с платформы, еще раз ощупываю руку и с гордым видом ухожу прочь.
—Якоб, постой, — смеется, нагоняя меня, Август. — Не сердись! Я над тобой просто малость подшутил.
—Подшутили? Он же мог отхватить мне руку!
—У него нет зубов.

Приостановившись, я пялюсь на гравий под ногами. Наконец до меня доходит, и я продолжаю свой путь. Насей раз Август уже не пытается меня нагнать.

Вне себя от ярости, я иду прямо к ручью и опускаюсь на колени рядом с рабочими, моющими зебр. Одна из зебр пугается, принимается ржать и высоко вскидывает полосатую морду.

Человек, держащий ее за повод, пытается с ней справиться, то и дело бросая на меня недовольные взгляды.
—Вот черт! Что это у тебя? Кровь?

Я осматриваю свою одежду. Она вся в пятнах крови от потрохов.
—Да, — отвечаю я. — Я кормил кошек.
—Да чем ты вообще думаешь, черт тебя дери! Хочешь, чтобы она меня прикончила?

Я ухожу вниз по ручью, оглядываясь, пока зебра наконец не успокаивается. Тогда я наклоняюсь и смываю с рук кровь и львиную слюну.

Вернувшись через некоторое время к поезду, на платформе рядом с клеткой шимпанзе я вижу Алмазного Джо. Из закатанных рукавов серой рубахи торчат волосатые мускулистые руки. Шимпанзе сидит у него на бедре, лакомясь смесью зерен и фруктов, и глядит на нас блестящими черными глазами.
—Помочь? — спрашиваю я.
—Не-а, я почти закончил. Слышал, Август наколол тебя со стариной Рексом.

Я готов взорваться, но замечаю, что Джо не улыбается.
—Поостерегись, — говорит он. — Может, Рекс и не откусил тебе руку, но уж Лео-то отхватит, как пить дать. Не понимаю, почему Август тебя туда послал. За кошками ходит Клайв. Может, хотел поставить тебя на место? — Умолкнув, он заходит в клетку, пожимает шимпанзе лапу — и лишь тогда закрывает дверь и спрыгивает с платформы. — Послушай, я тебе вот что скажу. Август чудной, но не из тех чудаков, над которыми все посмеиваются. Любит, чтобы помнили, что главный здесь он. Ты с ним поосторожней. К тому же иногда на него находит, если ты понимаешь, о чем я.

—Пожалуй, понимаю.
—Что-то я сомневаюсь. Но еще поймешь. Скажи, ты вообще ел?
—Нет.

Он указывает рукой в сторону Передового отряда. Там прямо вдоль путей накрыты столы.
—Повара приготовили нам что-то вроде завтрака. И коробочки с сухим пайком. Не забудь взять — похоже, до вечера мы уже не остановимся. Бери, пока дают, как я всегда говорю.
—Спасибо, Джо.
—Да не за что.

Я возвращаюсь в наш вагон с коробочкой, где обнаруживаю сэндвич с ветчиной, яблоко и две бутылки напитка из сарсапарели. На соломе рядом с Серебряным сидит Марлена. Увидев ее, я откладываю коробочку в сторону и медленно подхожу к стойлу.

Серебряный лежит на боку и, судя по тому, как поднимается и опускается другой его бок, дышит неглубоко и часто. Марлена уселась возле его головы, поджав под себя ноги.
—Ему не лучше? — спрашивает она, поднимая на меня глаза.

Я качаю головой.
—Не понимаю, как это ему так быстро похудшало. — Голос у нее до того тонкий и тихий, что кажется, будто она вот-вот заплачет.

Я присаживаюсь рядом с ней.
—Всякое бывает. Вы тут ни при чем.

Она гладит коня по морде, проводит пальцами по впалым щекам и подбородку. Веки у него подрагивают.
—Ему можно еще как-то помочь? — спрашивает она.
—В поезде — больше никак. Даже при более благоприятном стечении обстоятельств особо ничего не сделаешь — остается лишь кормить и молиться.

Взглянув на меня и заметив мою руку, она приглядывается повнимательнее:
—Боже правый! Что случилось?

Я опускаю глаза.
—Да так, ничего.
—Как это ничего? — возражает она, поднимаясь на колени. Взяв меня за руку, она поворачивает ее так и этак, пытаясь поймать луч света, пробивающийся сквозь щели между досок. — Совсем ведь недавно. Ну и синячище тут будет! Больно? — она проводит ладонью, такой мягкой и прохладной, по расползающемуся под кожей лиловому пятну. Волоски на коже встают дыбом.

Я закрываю глаза и сглатываю.
—Да нет, на самом деле, я...

Раздается свисток, она оглядывается на дверь. Я тут же высвобождаю руку и поднимаюсь.
—Два-а-адцать минут! — гудит откуда-то со стороны первого вагона низкий голос. — Два-а-адцать минут до отправления!

В открытую дверь просовывает голову Джо.
—Эй, нам пора загружать лошадок. Ой, простите, мадам, — говорит он Марлене, снимая шляпу. — Не знал, что вы здесь.
—Ничего, Джо.

Джо застывает в неловком ожидании прямо в дверном проеме.
—Дело в том, что нам нужно бы начать прямо сейчас, — отчаявшись, повторяет он.
—Так начинайте, — отвечает Марлена. — На этот перегон я останусь с Серебряным.
—Нет, так нельзя, — быстро вставляю я.

Она поднимает голову и смотрит прямо на меня, обнажив длинную белую шею.
—Это еще почему?
—Когда мы загрузим остальных лошадей, вы окажетесь в ловушке.
—Ничего страшного.
—А если что-хо случится?
—Ничего не случится. А если что, я проберусь по их спинам. — Она устраивается на соломе, вновь поджав под себя ноги.
—Ну, не знаю, — колеблюсь я. Но Марлена смотрит на Серебряного так, что становится понятно: с места она не сдвинется.

Я оглядываюсь на Джо — он сердито поднимает руки вверх, показывая, что сдается.
Еще раз покосившись на Марлену, я устанавливаю разделитель и помогаю завести в вагон остальных лошадей.

Алмазный Джо не ошибся: перегон оказался длинным. Поезд останавливается только вечером.

С отъезда из Саратоги-Спрингз мы с Кинко и словом не перемолвились. Сомнений нет никаких: он меня ненавидит. Не то чтоб я его обвинял — тут уж Август постарался за нас обоих, но, по-моему, объяснить это Кинко все равно не получится.

Чтобы не мешаться у него под ногами, я провожу время с лошадьми. Кроме того, меня беспокоит, что там, в западне, за этими животными весом под тысячу фунтов каждое, осталась Марлена.

Когда поезд тормозит, она легко перебирается через лошадиные спины и спрыгивает на пол. Из козлиного загончика выходит Кинко, глаза его тревожно вспыхивают, но он тут же с напускным безразличием переводит взгляд на дверь.

Мы с Питом и Отисом выводим и поим лошадей, верблюдов и лам. Алмазный Джо и Клайв вместе с рабочими зверинца отправляются ко второй части поезда, чтобы заняться обитателями клеток. Августа нигде не видно.

Когда мы загружаем животных обратно, я забираюсь в вагон и заглядываю в нашу комнатушку.

Кинко сидит на раскладушке, положив ногу на ногу. Дамка обнюхивает постель, которую мне принесли вместо заплесневелой попоны. Скатанная в рулон постель увенчана аккуратно сложенным красным пледом и подушкой в мягкой белой наволочке. На подушке лежит квадратная картинка. Когда я за ней наклоняюсь, Дамка отпрыгивает, словно ошпаренная.

"Мистер и миссис Розенблют имеют честь пригласить вас тотчас же в купе номер 3, вагон 48, на коктейль, за которым последует ужин."

Я удивленно поднимаю глаза. Кинко смотрит на меня в упор.
— Что, подлиза, не тратил времени даром?

—Якоб! — доносится из окна голос Марлены, и миг спустя она уже появляется в конце вагона и свешивается через перила так резко, что юбка закручивается вокруг ног. — Якоб! Как я рада, что ты пришел. Заходи скорее!

—Спасибо, — говорю я, оглядываясь. Взобравшись на подножку, я прохожу вслед за ней по длинному коридору до еще одной двери.

Купе номер 3 просто грандиозно, а вот номер на нем явно неправильный: оно занимает половину вагона, а внутри есть еще как минимум одна комнатка, отгороженная плотной бархатной шторой. Само купе отделано ореховым деревом и обставлено мягкой мебелью.

Еще в нем есть обеденный уголок и встроенная в нишу кухня.
—Чувствуй себя как дома, — говорит Марлена, указывая мне на один из стульев. — Август подойдет через минуту-другую.
—Спасибо, — отвечаю я и сажусь.

Марлена усаживается напротив.
—Ох, — восклицает она и снова вскакивает, — и никудышная же из меня хозяйка! Хочешь пива?
—Спасибо, — говорю я. — Это было бы просто шикарно.

Она проносится мимо меня к рефрижератору.
—Миссис Розенблют, можно вас спросить?
—Пожалуйста, зови меня просто Марлйной, — просит она, открывая бутылку. Достав высокий бокал, она медленно наливает пиво по стеночке, чтобы не было пены. — И спрашивай, конечно же. — Протянув мне бокал, она возвращается еще за одним.

—Откуда у всех в этом поезде столько спиртного?

—Обычно мы начинаем сезон с Канады, — отвечает она и снова присаживается. — А у канадцев куда как более цивилизованные законы. Твое здоровье, — добавляет она, поднимая бокал.

Мы сдвигаем бокалы, и я делаю глоток. Какое чудесное прохладное светлое пиво.
—А что, пограничники не проверяют?
—А мы прячем выпивку у верблюдов.
—Простите, не понял, — признаюсь я.
—Верблюды плюются.

У меня чуть пиво через нос не выливается. Она тоже прыскает и, смутившись, прикрывает рот ладонью, а потом вздыхает и отставляет бокал в сторону.
—Якоб!
-Да?
—Август рассказал мне, что случилось сегодня утром.

Я смотрю на свою пораненную руку.
—Он так расстроился. Ты ему нравишься. Честное слово. Это всего лишь... ну, не так просто объяснить, — она опускает глаза и краснеет.
—Да ладно, — отвечаю я. — И думать забудьте.
—Якоб! — раздается из-за моей спины голос Августа. — Дружище, дорогой! Как славно, что ты смог выбраться к нам на ужин. Я погляжу, Марлена уже налила тебе выпить. А в костюмерную водила?
—В костюмерную?
—Марлена, — говорит он, печально качая головой и укоризненно грозя ей пальцем. — Ай-яй-яй, как нехорошо, дорогая.
—Ой, — подскакивает она, — совсем забыла!

Август подходит к бархатной шторе и отдергивает ее.
—Алле-оп!

На кровати разложены бок о бок три наряда. Два фрака, причем к каждому полагается пара туфель, и чудесное платье из розового шелка с обшитыми стеклярусом горловиной и подолом.

Марлена вскрикивает, хлопая от радости в ладоши. Схватив с кровати платье, она прикладывает его к себе и принимается кружиться по купе.

Я поворачиваюсь к Августу:
—Но ведь это же не от веревочника, так?..
—Фрак — на веревке? Не смеши меня, Якоб. В работе главного управляющего зверинца и конного цирка есть свои плюсы. Можешь переодеться там, — говорит он, указывая на полированную деревянную дверь. — А мы с Марленой — прямо тут. Такого у нас еще не было, да, дорогая?

Она хватает розовую туфельку и ласково тычет ею Августа.

Последнее, что я вижу, закрывая за собой дверь в ванную, — переплетенные ноги, опрокидывающиеся на постель.

Когда я возвращаюсь, Марлена и Август являют собой саму благопристойность, а за спиной у них, вокруг столика на колесах, уставленного блюдами с серебряными крышками, суетятся три официанта в белых перчатках.

Платье Марлены едва прикрывает плечи, из-под него торчат ключицы и тоненькая лямка лифчика. Перехватив мой взгляд, она поправляет лямку и снова краснеет.

Ужин просто великолепен. Сперва нам подают суп-пюре из устриц, потом — говядину, вареную картошку и спаржу в сливочном соусе, за которой следует салат из омаров. Когда приносят десерт — английский сливовый пудинг под коньячным соусом, мне кажется, что в меня не влезет больше ни кусочка. Однако не проходит и минуты, как я уже выскребаю тарелку ложкой.

—А ведь Якоб-то у нас не наелся, — нарочито медленно произносит Август.

Я замираю с ложкой в руке.

Тогда они с Марленой начинают хихикать, и я в ужасе опускаю ложку.
—Ну, что ты, мальчик мой, я же пошутил — неужели непонятно? — фыркает Август и похлопывает меня по руке. — Ешь, если нравится. Вот, возьми еще.
—Да нет, я больше не могу.
—Ну, тогда выпей еще вина, — говорит он и, не дождавшись ответа, вновь наполняет мой бокал.

Август до того любезен, обаятелен и шаловлив, а наши вечерние наряды так прекрасны, что мне начинает казаться, будто бы происшествие с Рексом было не более чем неудачной шуткой. Когда он принимается рассказывать мне, как ухаживал за Марленой, лицо его лоснится от вина и сентиментальности. Он вспоминает, как сразу распознал ее талант дрессировщицы, едва она вошла в зверинец три года тому назад. Почувствовал,
как ее приняли лошади. И, к вящему неудовольствию Дядюшки Эла, отказался сниматься с места до тех пор, пока не покорил ее и не взял в жены.

—Да, пришлось потрудиться, — объясняет Август, выливая остатки шампанского из бутылки в мой бокал и открывая следующую бутылку. — Марлена — это тебе не какая-нибудь кокотка, к тому же она была почти что помолвлена. Но быть женой богатенького банкира — ведь это же так скучно, правда, дорогая? Так или иначе, ее призвание — именно цирк. Не каждому дается работать с лошадками. Это же дар божий, шестое чувство, если пожелаешь. Эта девочка говорит с лошадьми — и, представь себе, они слушают.

Четыре часа и шесть бутылок спустя Август с Марленой танцуют под песню «Может, это луна», а я отдыхаю в мягком кресле, закинув правую ногу на подлокотник. Август кружит Марлену и останавливается, держа ее на вытянутой руке. Его качает, волосы у него взъерошены, галстук-бабочка съехал набок, а несколько верхних пуговок на рубашке расстегнулись. Он сверлит Марлену до того пристальным взглядом, что даже не похож на самого себя.

—В чем дело? — спрашивает Марлена. — Агги, ты в порядке?

Не отводя от нее глаз, он оценивающе поводит головой. Губы его кривятся, и он начинает медленно, размеренно кивать.

У Марлены расширяются глаза. Она пытается отступить назад, но он перехватывает ее за подбородок.

Я приподнимаюсь в кресле, готовый броситься на помощь.

Август еще некоторое время смотрит на Марлену пылающим суровым взором. Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.

Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.
Из спальни доносится богатырский храп.

В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.
—Что, к чертям собачьим, с ним было? — спрашиваю я.
—Ты о чем? — Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.
—Ну, только что, — лепечу я, — когда вы танцевали.

Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.

Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.

—Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, — наконец произносит она, — но я не знаю, как объяснить.

Я наклоняюсь к ней:
—Попробуйте.
—Он... переменчив. Он может бьггь самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.

Я жду продолжения:
—И?..

Она откидывается в кресле.
—Ну... понимаешь... иногда на него находит. Как сегодня.
—А что сегодня?
—Он чуть было не скормил тебя льву.
—А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.
—Да, но когги-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, — тихо произносит она.

До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:
—Янковский — это ведь польская фамилия?
—Да, верно.
—Поляки совсем не похожи на евреев.
—Я не знал, что Август — еврей.
—С фамилией Розенблют? — говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. — А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.
—Жаль. Хотя и ничего удивительного.

Она резко поднимает глаза.
—Я не хотел вас обидеть, — говорю я.— Я... не такой человек.

Повисает тягостная пауза.
—Зачем меня сюда позвали? — спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.
—Мне хотелось загладить вину Августа.
—Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?
—Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, — она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. — А ведь мы неплохо провели время, правда?
—Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.

Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.

—Якоб, прошу тебя, — говорит Марлена, — пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.
—Но почему, почему?
—Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!

Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.
—У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.
—Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.
—Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.

Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.

Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Бгаза болят, а во рту привкус дерьма.

Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.

Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.

Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.

Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой — собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.
В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.

—Пошел прочь! — орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. — Пошел прочь, ко всем чертям! — и запускает в меня еще одной бутылкой.

Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочи-нений Шекспира.
—Хорошо, хорошо! — кричу я. — Уже ушел!

Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.

Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.
—Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными — или как?
—Буду, конечно, — соскакиваю на землю я.

Он пялит на меня глаза.
—В чем дело? — спрашиваю я.
—Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?

Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.
—Пожалуй, нет. Похожу покамест так.
—Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.

Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.
—Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, — сердится Отис. — Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.

Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов — и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.

Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.

Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.
—Прости, — мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. — Я не могу. Просто не могу.

Он бросает на меня недовольный взгляд.
—Желудок не выдерживает, — зачем-то пытаюсь объяснить я. — Вчера вечером слишком много выпил.
—Оно и заметно, — отвечает Отис. — Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.

Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.

Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.

Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.

Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.

Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.

Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.
—Ему стало хуже, — говорит, не глядя на меня, Марлена.

Я медлю и отвечаю:
-Да.
—А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?

Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.
—Можешь сказать мне все, как есть, — говорит она, — я должна знать.
—Нет. Боюсь, шансов у него никаких.

Она кладет руку ему на загривок.
—Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.

Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.
—Обещаю.

Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.

Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.

Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку — то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.

Втаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.

—Август! — я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.

Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:
—Август!

Он раздраженно ворчит.
—Август! Проснитесь же!

Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.
—Боже милостивый! — бормочет он. — Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?
—У вас есть ружье?

Отведя ладонь от лица, он садится на постели.
—Что?
—Мне нужно пристрелить Серебряного.
—И думать забудь.
—У меня нет выбора.
—Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.
—То есть?
—Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.

И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.
—В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.

Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.
—Дерьмово, — наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. — Марлена знает? — наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.
—Да.
—Черт! — говорит он, вставая и хватаясь за голову. — Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
—Послушай, Якоб!
-Да?
—Сними сперва мой фрак, ладно?

Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.
—Вот, — говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.

Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:
—Мне понадобится только одна.
—А если промажешь?
—Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.

Он смотрит на меня в упор и забирает лишнюю пулю.
—Ну, ладно. Только уведи его подальше от поезда.
—Шутить изволите. Он же не может ходить.
—Но ведь не здесь же. Там рядом с вагоном другие лошади.

Теперь моя очередь смотреть на него в упор.
—Вот дерьмо! — говорит наконец он, прислоняясь к стене и барабаня пальцами по доскам. — Ну, хорошо. Пусть.

Он подходит к двери.
—Отис! Джо! Уведите отсюда лошадей. И подальше, хотя бы до второй части состава.

Из вагона раздается бурчание.
—Да знаю я, — говорит Август. — Но им придется там подождать. Да знаю, знаю. Я поговорю с Элом и скажу, что у нас... некоторые затруднения.

Он вновь поворачивается ко мне:
—Пойду поищу Эла.
—Поищите лучше Марлену.
—Но ведь ты же сказал, что она знает.
—Знает. Но мне не хотелось бы, чтобы она была одна, когда услышит выстрел. А вам?

Август смотрит на меня долгим и тяжелым взглядом, а потом спускается по сходням, топая с такой силой, что доски подпрыгивают под тяжестью его шагов.

Я выжидаю не меньше четверти часа, чтобы Август успел найти Дядюшку Эла и Марлену, а рабочие увели лошадей подальше.

Наконец я беру ружье, заряжаю и взвожу курок. Серебряный лежит, вжавшись мордой в самый конец стойла, уши у него подергиваются. Наклонившись, я провожу пальцами по его шее. А потом, приставив дуло к шее под левым ухом, жму на курок.

Звук выстрела оглушает меня, приклад бьет в плечо. Лошадь последний раз дергается всем телом и замирает. Издалека до меня доносится слабое безнадежное ржание.

Когда я выбираюсь из вагона, у меня звенит в ушах, но даже несмотря на этот звон мне кажется, что вокруг стоит жуткая тишина. У вагона толпятся люди. Они стоят неподвижно, с вытянувшимися лицами. Один из них снимает шляпу и прижимает к груди.

Я отхожу от поезда на несколько десятков ярдов, взбираюсь на заросший травой вал и принимаюсь растирать плечо.

Отис, Пит и Граф заходят в вагон и возвращаются, волоча безжизненное тело Серебряного за веревку, привязанную к задним ногам. Его огромный белоснежный живот с черными крапинками гениталий кажется очень уязвимым, а голова мотается в такт рывкам.

Около часа я сижу, тупо уставившись на траву под ногами. Сорвав несколько травинок, ковыряюсь ими под ногтями и размышляю, почему, черт возьми, они его так долго утаскивают.

Вскоре ко мне подходит Август. Взглянув на меня, он наклоняется и забирает ружье. А я ведь даже не помнил, что взял его с собой.
—Пойдем, дружище, — говорит он. — Ты же не хочешь здесь остаться.
—Пожалуй, хочу.
—Забудь, что я тебе говорил. Я был у Эла, с поезда никого не сбросят. Все нормально.

Я продолжаю угрюмо смотреть себе под ноги. Через неко¬торое время Август присаживается рядом:
—С тобой точно все в порядке?
—А как Марлена? — спрашиваю я.

Внимательно на меня посмотрев, Август достает из кармана рубашки пачку «Кэмела» и предлагает мне закурить.
—Нет, спасибо, — отвечаю я.
—Это первая лошадь, которую ты пристрелил? — спрашивает он, вытаскивая сигарету из пачки зубами.
—Нет. Но отсюда не следует, что мне это нравится.
—Это часть профессии ветеринара, малыш.
—Каковым я, по сути, не являюсь.
—Ну, не пришел на экзамен. Тоже мне беда.
—Представьте себе, да.
—Да нет же! Ну, еще одна бумажка, даром никому не нужная. Ты теперь в цирке. А здесь свои законы.
—То есть?

Он машет рукой в сторону поезда.
—Скажи, ты правда считаешь, что это самый великолепный цирк на земле?

Я не отвечаю.
—Ну же? — торопит он, прислоняясь ко мне плечом.
—Не знаю.
—Нет, нет и нет. Хорошо, если это пятидесятый по счету из самых великолепных цирков на земле. У нас не больше трети мощностей Ринглингов. Ты уже знаешь, что Марлена — отнюдь не королева румынская. А Люсинда? Думаешь, в ней на самом деле восемьсот восемьдесят пять фунтов веса? Ничего подобного — сотни четыре, не больше. И неужели ты веришь, что татуировки Фрэнку Отго сделали голодные людоеды на Борнео? Да нет же, черт возьми! Он состоял в Передовом отряде, развозил шесты и девять лет делал себе эти наколки. А знаешь, что вытворил Дядюшка Эл, когда у нас сдох бегемот? Заменил воду на формалин и показывал зверюгу дальше. Так что мы две недели катались с маринованным бегемотом. Все это одна большая иллюзия, Якоб, и здесь нет ничего плохого. А чего еще, по-твоему, люди от нас хотят? Вот ровно этого и хотят, чтоб ты знал.

Он встает и протягивает мне руку. Помедлив, я берусь за нее, и он помогает мне встать.

Мы шагаем к поезду.
—Черт возьми, Август! — говорю я. — Чуть не забыл. Кошки не кормлены. Нам пришлось выбросить их мясо.
—Все в порядке, малыш, — отвечает он. — О них уже позаботились.
—Что значит позаботились? Я останавливаюсь на полпути.
—Август! О чем это вы? Как так позаботились?

Но Август шагает вперед, не оглядываясь, а на плече у него болтается ружье.

Я широко открываю глаза. Ifte это я?

Вот черт.
—Ничего мне не снилось, — возражаю я.
—Но ведь вы говорили во сне, тут уж не поспоришь, — отвечает сиделка. Снова эта милая негритяночка. И почему я вечно забываю, как ее зовут? — Что-то о голодных кошках — как, мол, можно кормить их серебром? Бросьте уже беспокоиться об этих кошках, их наверняка накормили, пусть даже после того как вы проснулись. А с чего вдруг на вас надели эту штуку? — недоумевает она, расстегивая липучки на наручниках, скрепляющих мои запястья.

— Вы ведь не пытались сбежать отсюда, верно?
—Нет. Но я осмелился выразить свое недовольство той размазней, которой нас здесь потчуют, — я отвожу взгляд. — Ну, а потом моя тарелка вроде как соскользнула со стола.

Она перестает заниматься наручниками и, оглядев меня, вдруг начинает хохотать.
—Экий вы живчик! — восклицает она, растирая мне запястья теплыми ладонями. — Бог ты мой!

И вдруг меня озаряет: Розмари! Ха. Стало быть, я еще не окончательно спятил.
Розмари. Розмари. Розмари.

Как бы запомнить? Может, сочинить стишок? Допустим, нынче утром мне удалось припомнить ее имя, но отсюда не следует, что память не подведет меня завтра или даже сегодня после обеда.

Она подходит к окну и поднимает жалюзи.
—Я бы попросил! — сердито восклицаю я.
—Вы о чем? — удивляется она.
—Может, я и не прав, но разве это не моя комната? А что если мне не хочется, чтобы жалюзи были открыты? Послушайте, меня уже доконало, что всяк здесь думает, будто бы знает лучше меня, чего мне хочется.

Пристально поглядев на меня, Розмари опускает жалюзи и удаляется, хлопнув дверью. Я смотрю ей вслед, от удивления открыв рот.

Через какое-то мгновение в дверь трижды стучат, после чего она чуть приоткрывается.
—Доброе утро, мистер Янковский! Вы позволите?

Черт подери, что за игру она тут затеяла?
—Я спрашиваю, вы позволите мне войти?
—Да, конечно, — лепечу я.
—Премного вам благодарна, — говорит она, останавливаясь в ногах у моей постели. — Скажите, а что если я открою жалюзи и впущу сюда, наконец, свет? Или вы предпочтете сидеть день-деньской в кромешной тьме?
—Да, пожалуйста, откройте. И прекратите уже это безо-бразие.
—Это не безобразие, мистер Янковский, — отвечает она, подходя к окну и открывая жалюзи. — Ни в коей мере. Я просто никогда об этом не задумывалась, и спасибо вам, что открыли мне глаза.

Она что, издевается? Я прищуриваюсь и пытаюсь понять по ее лицу, что происходит.

—А скажите, вы ведь, наверное, предпочтете позавтракать у себя в комнате?

Я не отвечаю — до сих пор не понял, насколько она всерьез. Подумать только, ведь это даже записано у меня в карте, а они каждое утро задают все тот же дурацкий вопрос. Ну, конечно же, я предпочел бы позавтракать в столовой. Съедая завтрак в постели, я чувствую себя инвалидом. Однако перед завтраком обычно меняют пеленки, и в вестибюле до того пахнет фекалиями, что я боюсь, как бы меня не вырвало. Лишь через час-другой они обмоют, накормят и вывезут наружу всех, кто сам уже не встает — только тогда и можно будет высунуть нос в вестибюль.

—Так вот, мистер Янковский. Если вы хотите, чтоб было по-вашему, хотя бы намекните, что вам придется по нраву.
—Да. Пожалуйста. Конечно-конечно, — отвечаю я.
—Ну, договорились. Хотите перед завтраком принять душ?
—Ас чего вы взяли, что мне нужно в душ? — оскорбленно вопрошаю я, хотя отнюдь не уверен, что мне туда не нужно.
—Сегодня вас придут навещать, — отвечает она все с той же ослепительной улыбкой. — А еще сдается мне, что вы были бы не прочь навести лоск перед сегодняшней послеобеденной вылазкой.

Вылазкой? Ах да! Цирк. Признаться, мне было приятно просыпаться два дня подряд с мыслью о том, что скоро я пойду в цирк.
—Да, если вы не возражаете, я приму душ перед завтраком, — радостно отвечаю я.
Когда стареешь, унизительней всего то, что тебе не дают самостоятельно даже помыться и сходить в уборную.

На самом-то деле мне не нужна помощь ни в том, ни в другом, но они боятся, что я снова поскользнусь и сломаю бедро, и сопровождают меня туда вне зависимости от того, хочу я или нет. Я всегда требую, чтобы меня отпускали в уборную одного, но рядом вечно кто-то оказывается, так, на всякий случай — и почему-то это непременно женщина. Я прошу их отвернуться, когда спускаю кальсоны, и отправляю за дверь до тех пор, пока не закончу.

Мыться еще более неловко: приходится представать перед сиделкой в чем мать родила. Кое-какие вещи случаются в любом возрасте, и даже сейчас, когда мне за девяносто, у меня иногда встает. Что уж тут поделаешь. Они притворяются, будто не замечают. Видно, их так учили, но ведь когда притворяются — это еще хуже, чем когда замечают. Это означает, что я для них,— безобидный старый хрыч, выставляющий напоказ свой безобидный старый пенис, который порой ведет себя бесцеремонно. Хотя если бы кто-нибудь из них принял это всерьез и попытался как-то отреагировать, меня бы и удар мог хватить от неожиданности.

Розмари помогает мне войти в душевую кабину.
—А теперь держитесь вон за ту ручку...
—Знаю-знаю. Все-таки не первый раз принимаю душ, — отвечаю я, берясь за ручку и присаживаясь на сиденье. Розмари опускает душевую насадку вниз, чтобы я мог до нее дотянуться.
—Как вам вода, мистер Янковский? Не горячо? — спрашивает она, периодически погружая руку под воду и старательно отводя глаза.
—В самый раз. А не могли бы вы теперь подать мне немного шампуня и выйти за дверь, а?
—Ох, мистер Янковский, что-то вы сегодня не в духе.

Она открывает тюбик с шампунем и выдавливает несколько капель мне в ладонь. Больше мне и не нужно: на голове наберется от силы дюжина волосков.
—Что-то понадобится — зовите, — говорит она, задергивая занавеску. — Я буду снаружи.
—Гррррм, — рычу я.

Она выходит, и теперь ничто не мешает мне получать удовольствие. Я беру насадку душа и поливаю все тело сверху вниз — начинаю с плеч, перехожу на спину, а потом провожу струей воды вдоль костлявых рук и ног. Затем я откидываю голову, закрываю глаза и направляю струи воды себе в лицо. Мне представляется, что на голову обрушился развеселый тропический дождь. Наконец я направляю струю воды вниз, на сморщенную розовую змейку, в незапамятные времена породившую пятерых детей.

Порой, лежа в постели, я закрываю глаза и вспоминаю, как выглядит обнаженная женщина и каково это — чувствовать ее рядом. Обычно это моя жена, но не обязательно. Я всегда был ей верен. За шестьдесят лет ни разу не ходил на сторону, разве что в воображении — и мне кажется, ее бы это ничуть не обеспокоило. Она понимала меня как никто другой.
Боже, как я по ней скучаю! И не только потому, что, будь она жива, я бы здесь не торчал, хотя это истинная правда. Даже окончательно одряхлев, мы заботились бы друг о друге, как и прежде. Но когда ее не стало, дети взяли все в свои руки. Когда я впервые упал, они решили мою судьбу в мгновение ока.

«Но папа, — сказали они, — ведь ты же сломал бедро». А то я сам не заметил! Однако я уперся. Грозился не оставить им ни цента — и лишь потом вспомнил, что они и так уже распоряжаются всеми моими деньгами. Они не стали мне об этом напоминать, а только дождались, чтобы я отбрюзжал свое, как последний дурак, и сам вспомнил, что дал на это согласие.

Тогда я еще больше разозлился: если бы они меня хоть немного уважали, то позаботились бы, чтобы я правильно представлял себе ситуацию. Я чувствовал себя как младенец, на крики которого взрослые привычно не обращают внимания.

Собственная беспомощность ошеломила меня, и я начал сдавать позиции.

«Что ж, вы правы, — признал я. — Возможно, кое-какая помощь мне и понадобится. Было бы недурно, если бы днем кто-нибудь заглядывал помочь с готовкой и уборкой. Не пойдет? А как насчет живущей в доме прислуги? Знаю-знаю, после смерти мамы я тут самую малость все запустил... Но мне казалось, что вы говорили... Что ж, тогда кто-нибудь из вас может перебраться ко мне... Но я не понимаю... Послушай, Саймон, у тебя большой дом. А что, если я...»

Но вышло совсем не так.

Я покню, как меня увозили, укутав, словно кота, которого нужно показать ветеринару. Когда машина тронулась, глаза мои были до того полны слез, что я даже не смог напоследок оглянуться.

«Это не дом престарелых, — сказали мне они. — Это проживание с оказанием необходимой помощи — очень прогрессивно. Тебе будут помогать только там, где помощь действительно понадобится, а когда ты состаришься...»

Тут они замолкали, как если бы давая мне возможность самому додумать эту мысль.
Довольно долго мне казалось, что меня предали: мыслимо ли, что никто из детей не согласился взять меня к себе. Но больше я так не считаю. У меня было время поразмыслить, и я понял, что у них и без меня полно проблем.

Саймону около семидесяти, и он перенес как минимум один инфаркт. У Рут диабет, а у Питера что-то с простатой. Жена Джозефа сбежала с разносчиком напитков, которого повстречала на пляже, когда они были в Греции. И хотя, слава богу, Дина как будто бы справилась с раком груди, сейчас у нее живет внучка, которую она пытается направить на путь истинный — та обзавелась двумя незаконными детьми и была задержана при ограблении магазина.

И это я еще не обо всем знаю. О многом они просто умалчивают, не хотят меня беспокоить. Кое о чем я догадался сам, но стоит мне задать хоть один вопрос, и они прекращают разговор. Дедушке, видите ли, нельзя волноваться.

Но почему? Вот что я хотел бы знать. Терпеть не могу этот их дурацкий оберегающий подход, ведь это верный способ списать меня со счетов. Если я даже не знаю, чем они живут, как мне поддерживать разговор?

Но потом я понял, что защищают они вовсе не меня, а себя. Чтобы не слишком переживать, когда я умру — так подростки отстраняются от родителей, прежде чем покинуть отчий кров. Когда Саймону стукнуло шестнадцать, и он стал грубить, мне подумалось, что дело в нем. Однако когда то же самое случилось с Диной, я понял, что ее вины тут нет: это заложено в нее самой природой.

Умолчания умолчаниями, но в целом мои родственники честно меня навещают. Что бы ни случилось, каждое воскресенье кто-нибудь из них у меня. Они говорят, и говорят, и говорят о том, какая сегодня чудесная/ненастная/ясная погода, и чем они занимались во время отпуска, и что ели на обед, однако когда дело близится к пяти, они с благодарностью смотрят на часы и отбывают.

Иногда они пытаются предложить мне сыграть партию в бинго в конце вестибюля — все равно им по пути. Две недели назад там как раз играли. «Ты, — спрашивают, — не хочешь? Можем отвести тебя, когда будем уходить. Было бы здорово, правда?»

«Правда, — ответил я. — Особенно когда ты уже овощ овощем». Они рассмеялись, чем очень меня порадовали, хотя я и не думал шутить. В моем возрасте обращаешь внимание даже на такие мелочи. По крайней мере, это доказывало, что они меня слушают.

Им кажется, что я изрекаю сплошь банальности, но их ли это вина? Все, что я могу им поведать — дела давно минувших дней. Ну что с того, что я был свидетелем эпидемии испанки, появления первых автомобилей, двух мировых войн, холодной войны, партизанской войны, запуска спутника — все это стало достоянием истории. А что еще я могу им предложить? Больше со мной ничего не происходит. Вот что такое старение — мне думается, в этом-то вся и соль. Но я еще не готов становиться стариком.

Однако грех жаловаться, тут и так цирк весь день напролет.

Розмари возвращается с завтраком на подносе. Когда она снимает крышку, я замечаю, что она сдобрила овсянку сливками и тростниковым сахаром.
—Только не говорите доктору Рашид про сливки.
—Почему? Мне не положены сливки?
—Не только вам. Это часть специализированной диеты. Многие из тех, кто здесь живет, не могут больше переваривать жирную пищу.
—А масло?

Я возмущен. Но, мысленно возвращаясь на недели, месяцы и годы назад и пытаясь припомнить, когда я последний раз видел сливки или масло, понимаю, что она, черт возьми, права. И почему я не замечал? А может, как раз замечал — оттого-то все кажется мне таким невкусным. Ничего удивительного. Они, должно быть, еще и недосаливают.

—Это чтобы сохранить ваше здоровье, — говорит она, качая головой. — Но я, право, не понимаю, почему бы вам на старости лет не скрасить жизнь кусочком масла. — Она пристально смотрит на меня. — У вас ведь не удален желчный пузырь, а?
—Нет.

Черты ее лица вновь смягчаются.
—Ну, тогда приятного аппетита, мистер Янковский. Включить телевизор?
—Не надо. Сейчас если что и показывают, то какую-нибудь ерунду, — отвечаю я.
—Абсолютно с вами согласна, — говорит она, поправляя одеяло у меня на ногах. — Если что понадобится, позвоните.

Когда она уходит, я решаю, что надо быть добрее. Вот только как бы себе об этом напоминать? Может, обвязать вокруг пальца кусочек салфетки, раз уж я не ношу с собой носового платка и раз уж у меня нет веревочки? Герои фильмов моей молодости именно так и поступали. Обвязывали вокруг пальца веревочку, чтобы запомнить.

Я тянусь за салфеткой и невольно бросаю взгляд на собственные пальцы. До чего же они узловатые и скрюченные, а кожа тонкая и вся в старческих пятнах — в точности как на моем морщинистом лице.

Мое лицо. Я отодвигаю овсянку и достаю карманное зеркальце. Должен был бы уже привыкнуть, но отчего-то все еще ожидаю увидеть там себя. Но вижу аппалачскую яблочную куклу, сморщенную и в пятнах, вижу отвисший подбородок, мешки под глазами и длинные вислые уши. Из пятнистого черепа нелепо торчат несколько пучков седых волос.

Я пытаюсь пригладить волосы рукой и буквально застываю, увидев, как моя постаревшая рука касается моей постаревшей головы. Приблизившись к зеркалу, широко распахиваю глаза и вглядываюсь внутрь, за одряхлевшую плоть.

Но ничего не выходит. Даже глядя прямо в помутневшие голубые глаза, я больше себя не узнаю. Когда же я перестал быть самим собой?

Мне до того противно, что и есть расхотелось. Я накрываю овсянку коричневой крышкой и с заметным трудом нащупываю пульт, управляющий кроватью. Нажимаю кнопку, опускающую изголовье — и переносной столик повисает надо мной, словно ястреб. Постойте-ка, где-то была кнопка, опускающая саму кровать. Отлично. Теперь я могу повернуться на бок, не задев этот чертов столик и не вывернув на себя овсянку. Не хотелось бы снова так опростоволоситься: с них станется счесть это вспышкой гнева и призвать доктора Рашид.

Итак, наконец изголовье вровень с кроватью, а кровать настолько низко, насколько позволяет рычаг. Теперь можно повернуться на бок и смотреть сквозь жалюзи на синее небо. Очень скоро на меня снисходит что-то вроде умиротворения.

Небо, небо — лишь оно не меняется.