Изучив критику на творение госпожи Майер, я убедилась, что абсолютное большинство считает эти книги плохими. Даже так – очень плохими. А возможно и очень-очень плохими. Начитанные Кафкою и Къекегором девушки (и юноши) встают грудью: отвратительный текст, непрописанные характеры, клише, убогий, предсказуемый сюжет, атомный мери-сьюизм пейсательницы (в практике фан-фикшена: Мери Сью – героиня, с которой авторша ассоциирует саму себя, такой, какова она есть или, скорее, какой себя хочет видеть) и многое другое. Иногда отзывы полны самого лютого искрометного юмора (сиречь, петросянства), и почти всегда – самодовольства. Доставляет, что обычно отзыв начинают подробным объяснением, почему –таки они взяли в руки такую низкопробную литературу (переводчик, гад, подбросил(с)) и как их угораздило прочитать-таки весь цикл до конца (включая не изданные *Солнце Полуночи* и *Короткую вторую жизнь Бри Таннер*). Далее идет обычная аннотация – тьфу-тьфу, ужОс-ужОс, достается и безмозглой Белле и дубу-Эдварду, и иногда даже Джейкобу, ни за что, ни про что. Надо сказать, что вся эта вакханалия критиканов под предводительством Главного Ведьмака и Живого Почти Классика Стивена Кинга, вызывает только горячее желание защитить миссис Майер и ее творение – очаровательное в своей нелепости.
Основные претензии?
Явная автобиографичность произведения, ассоциирование героини с самой собой? Но это можно вывести и в плюс – автор пишет о том, что знает, о своем реальном опыте, о том опыте, которых, в принципе, есть у всех – о школе, о первых переживаниях, первых чувствах, пусть они наивны и наигранны. Чем это хуже чем придумывать хренпоймикакую страну Лимонию и с хренпоймикакими волшебниками-лимонцами? Большинство успешных и, не побоюсь этого слова, классических писателей, писали именно об этом – о знакомом им быте, и знакомых им людях… Стефани делится своим личным опытом – делится им просто, без претензий и потуг на высокую литературу. В ее книгах нет выпендрежа, не авторского ЧСВ, нет вечного поучительства и проповедей, что обеспечило ей успех у тех, кто больше всех ненавидит проповеди – подростков. Написать для этой аудитории, может быть, самое сложное. Детей крайне непросто обмануть, а подростков с их максимализмом и уверенностью, что они все-все знают об окружающем мире, обмануть еще сложнее… Это взрослым проще навешать на уши словоблуднической лапши с замахом на псевдофилософские экзистенции! А чтобы понравиться подросткам, нужно написать честно.
Явная глагольность, простота и даже примитивность текста? Но ведь вовсе не сложностью текста измеряется мастерство автора. И на всякого мудреца довольно простоты! Простота всегда граничит с гениальностью (я не намекаю на гениальность Майер, ни боже мой!), но нападки на простоту – глупы. Потому что ой как непросто написать просто. Навешать словес один на одно, настрочить предложений в абзац длинною, налить воды – это свойственно графоманам, этого у них не отнять.
Ляпы, ошибки, нестыковки сюжета?? Этого добра можно наковырять у любого автора, в том числе и у этого нашего Федора Михайловича. Который по ляпам тоже мастер. Другое дело, что их там никто из наивных в своем восторге перед признанным классиком читателей не пробовал искать. А вот у Майер обнаружить какую-нибудь глупость – это как дело чести. Но, по сути, ляпы – помарки редактора и корректоров. Ляпы обнаруживаются и нивелируются на этом этапе. Автору положено творить, витая в эмпиреях, а потом уже редактор разбирает, что там автор натворил.))
Психологическая недостоверность и использование литературных клише?? Но в чем недостоверность?? Если полмира семнадцатилетних (а то и шестидесятилетних) дев узнали в Белле самое себя, значит, этот образ психологически прочен. Пусть он не описан досконально, как на приеме психотерапевта, но Белла – персонаж куда более живой, чем Наташа Ростова. Да! Я произнесла эту крамольную мысль! Потому как Наталья – плод горячечного воображения Льва Николаевича, это его представления о девушках – его, мужчины, который сам никогда девушкой не был и ничего не знает, что это такое. А Белла – более живая. Со своей неуверенность в себе, со своим желанием вечно залиться слезами – над этим можно смеяться… Но вспомните себя в последних классах школы, когда нам всегда казалось, что если на улице смеются, то смеются именно над нами? Когда только от того, что любимый мальчик не пришел в школу (прогуливал… личные причины) хотелось рыдать… Майер поставили в упрек, что она пишет, как семнадцатилетняя… Так она и пишет от лица семнадцатилетней, уметь так писать в тридцать – это ведь тоже талант. Может, не авторский, но человеческий. Потому что юность – прекрасна, пусть она ранима, и, может, ошибочно считать ее самой счастливой порой, но это самая… живая пора! Пока душа и сердце еще не защищены кольчугой несчастливого опыта, пока нет у нас *ума холодных наблюдений и сердца горестных замет*, пока мы еще дышим в полную силу и верим в полную веру.
И наконец… дуб-Эдвард. Нету в нем, понимаешь ты, изюминки, нет в нем червоточинки… как-то он… слишком идеально сладок. Но в конце концов, нельзя же упрекать героя в том, что он чересчур хороший? Ведь он – живое воплощение девичьих мечт и заблуждений. Именно таким мы видим своего первого возлюбленного – прекрасным, умным, возвышенным, романтичным, благородным… таким таинственным и с каким-то затаенным страданием во взоре. И ведь эта наша самая первая, самая несбыточная, самая заветная мечта (которая живет в сердце и в семнадцать, и в тридцать, и в сорок пять, и пятьдесят два… на самом деле, всем нам просто давно семнадцать), чтобы вот появился Он, весь такой замечательный, и заметил Меня, всю такую незаметную, и мы с Ним жили вечно и счастливо, в любви и согласии, пока Солнце не станет сверхновой, а может даже и дольше… Разве нет? Ведь нелепое творение Майер апеллирует именно к этой наивной, подростковой части нашей души, к нашему неизжитому, слава богу, детству, к нашей вере в счастливую сказку, которую не забили сорняки печального опыта, что сын ошибок трудных? Прав классик: гений – парадоксов друг.
Ведь Белла спасает Эдварда. А он… он как наша единственная сбывшаяся мечта.
И наконец – НАД-идея произведения, кто сказал, что у Майер этого нет?
Эта безукоризненная любовь (и счастливый пример безупречного супружества, явленный восхищенному миру) достигается ценой неимоверный усилий, когда с одной стороны, вампир, побеждающий свои хищнические инстинкты, с другой стороны – человек, преодолевший инстинкт самосохранения. Майер довольно религиозна: лев, что возлег рядом с ягненком, это еще библейская аналогия. Может, и правда – грядут последние времена? И, может, предсказания древних пророков более аллегоричны, чем нам себе представлялось… да, Остапа несло страстно и косноязычно)))
И еще одна затронутая в книге идея – идея спасения, идея утраты души. Эдвард и Карлайл верят, что душу они утратили. Эта вера Эдварда столь сильна, что никакие соблазны счастья с бессмертной Беллой не способны заставить его обратить возлюбленную, вопреки даже ее желаниям. И со стороны Беллы – детская, не сомневающаяся убежденность, что у ее прекрасного возлюбленного есть душа, такая же прекрасная, как и его прекрасные золотисто-тигриные глаза (набившие читателю оскомину до желания завыть…). Реализация этой любви дает вампирам, проклятым душам, веру, что спасение и прощение всегда возможно… И все-таки невозможность потерять Беллу, решимость любви – в самый последний момент, отчаянность – Эдвард все-таки обращает Беллу, и все заканчивается хорошо. Как и положено в сказках. И глупо сказку упрекать в том, что она – сказка.
Сказка – ложь, да в ней намек. Как говорится. В этой книжице можно вычитать многое, если, конечно, не страдаешь синдромом *смотрю в книгу – вижу фигу*… Ну и синдромом поиска глубинного смысла тоже иногда полезно пострадать. Надеюсь, Стеф не сойдет с ума, когда узнает, *что она хотела сказать своим произведением* в версии автора статьи))
Ну и самый дурной упрек к произведению – в нем, понимаешь, упыри поддельные, не настоящие… Звучит убедительно. Когда встретите настоящего вампира, свистните, мы приедем и сличим с описанием в книге. Всей редакцией приедем! Обещаем!